Сады диссидентов

И что по мне, так вы все тут – знаменитости.

Бродя в одиночестве по этому огромному сумасшедшему городу, Томми постиг его дух – дух безразличия. Нью-Йорк одаривал желанной анонимностью все эти полчища людей, измученных избытком собственной индивидуальности, избытком личных ран и историй, – и вот тут Томми чувствовал, что персонально он в этом даре нисколько не нуждается. Что толку наделять анонимностью человека, который и так уже достиг анонимности, человека, для которого это достижение – пока единственное в жизни. Это все равно что отпускать грехи невинному или предлагать маскировку невидимке.

Поскольку трио братьев постоянно выступало, а еще и потому, что наивный Томми понятия не имел о том, что творится за пределами фолк-музыки, он не бывал дальше всего нескольких улиц. Ну и что? Даже внутри этих границ существовал особый мир кофеен и салунов, подвальных и чердачных заведений, – и это был поистине бездонный в своих притязаниях мир, настоящий бедлам, кишевший обманами и подлогами. Если братья Гоган подделывали свой ирландский язык, то, значит, хотя бы небольшая часть ирландцев клевала на эту фальшивку. Исполнители всучивали друг другу якобы “традиционные” этнические народные песни, стибренные у Митча Миллера, или песни, которые они выучили буквально пять минут назад, или вообще сами только что придумали. Клубы кишели циниками, которые, похоже, терпеть не могли музыку, но вдруг – на тебе! – приглашали самых разнесчастных и незадачливых певцов переночевать у них в подвале, а утром кормили их горячим завтраком. Исполнители песен бродячих рабочих-хобо или гимнов рабочего союза уоббли оказывались на поверку “голубой кровью”, потомственными выпускниками Лиги плюща. Бродяга Джек Эллиотт, самый взаправдашний ковбойский певец, какого только доводилось видеть Томми, в действительности был бруклинским евреем. Актер с аристократическим выговором, декламировавший шекспировские монологи на сценах в кофейнях, был однажды арестован за то, что в пьяном виде бранил на чем свет стоит пассажиров на вокзале Грандсентрал, причем был выряжен в женское платье и парик. Разумеется, фотографию из “Дейли-ньюс”, на которой он был запечатлен в таком виде, кто-то немедленно приколол у стойки бара в “Золотой Шпоре”. У шекспиролюба, как явствовало из газетной заметки, настоящее имя оказалось или как у еврея, или как у армянского беженца из трудового лагеря.

Евреи в Гринич-Виллидже казались Томми лучшими притворщиками из всех прочих. Их притворство, похоже, восходило к давнему общему опыту изгнанничества и сомнения в собственной принадлежности, так что все они казались королями в изгнании в этом несуразном городе.

Томми даже приходило в голову, что было бы оригинально самому закосить под еврея, однако такая идея была слишком уж странной, и, сколько раз он к ней ни возвращался, так ни разу и не отважился высказать ее вслух.

По вечерам, после выступлений, Томми сидел над очередной пинтой, пока его братья напивались или волочились – или хвастали тем, как напились и поволочились накануне. Томми ни за кем не волочился. Томми вел свою тихую охоту – выслеживал призраки хоть какой-то подлинности в этом мире фальшивок. Его безобидное присутствие в качестве наблюдателя ни у кого не вызывало возражений. Если теперь устроить опрос – так никто уже, скорее, и не вспомнит, что когда-то вообще не было третьего Гогана: тут отлично срабатывало “тройное правило”. Он ходил куда ему вздумается, и все смотрели на него с симпатией, как на собственного младшего братишку. Томми внимательно слушал певцов, выступавших до и после их трио, изо всех сил пытаясь отличить оригиналы от подделок. Томми крутил пластинки с фольклорными записями Ломакса “Негритянские тюремные блюзы и песни”, которые стояли, совершенно позабытые, среди кучи других пластинок рядом с проигрывателем Питера. Томми ненавязчиво наведывался в “Фольклорный центр” и в контору “Каравана” и клевал там носом, пока протестные барды записывали новые для последующей перезаписи. Томми буквально ел, спал и мылся со своим “Сильвертоном”, хотя на сцене ему и не разрешалось на нем играть. Томми ежедневно отстаивал свои рубежи гитариста – и доводил всех до бешенства тем, что непрерывно аккомпанировал любым своим словам, превращая разговор в сплошной блюз, да и пальцы у него, если уж на то пошло, были слишком длинные, так что он только на приеме баррэ и выезжал, зажимая сразу несколько струн на грифе. И вот однажды, в один майский день 59-го года, в задней комнате “Шпоры”, Томми выступил перед братьями с дебютом, исполнив им собственную композицию – “Линчевание в Перл-Ривер”. Он сочинил песню. Он хотел, чтобы братья изумились так же, как он сам. Вытащенное из реки тело Мака Паркера еще не успело просохнуть, а к Томми уже пришли стихи (не без помощи “Геральд трибюн”) и пробежали по его проворным пальцам, которые еле успевали записывать слова тупым карандашом на бумажном пакете.

Рай осклабился.

– Ну-ну, братишка Томми, ты, выходит, успел на Миссисипи побывать? А мы и не знали.

Грубоватый Рай недолюбливал негров – и однажды попытался отказаться от имени всех троих даже от выступления прямо перед Ниной Симоне, пока Питер его не образумил.

– Меня волнует эта тема, как и любого другого, – ответил Томми. – А что, вам правозащитное движение совсем не интересно?

– Знаешь, братец, до сих пор на концертах братьев Гоган я не видел еще ни одной черной блестящей рожи. И покажи-ка мне хоть одного левака, который когда-нибудь платил за музыку. Да они даже монетки не бросят в фуражку, если ее пускают по кругу! Зачем же им за такое платить? Они и сами с усами – распевают свои профсоюзные гимны. Кто-нибудь приносит на сборище расстроенное банджо, и вся толпа охотно подвывает.

Питер всем своим видом выражал еще большее неодобрение: он приложил большой палец к верхней губе, зажмурил глаза, как будто услышанная мелодия вошла в резонанс с мучившим его похмельем.

– Я пытаюсь подобрать слово… Номер такого вот типа – как-то же он должен называться, да?

– Это злободневная песня, – подсказал Томми.

– Ах, вот оно что. Значит, злободневная. Только сама эта тема… Только мне одному кажется, что она чуточку слишком мрачная, траурная, что ли? Да, вот это-то слово я и искал, наверное.

– Неужели она более траурная, чем “Ягнята на зеленых холмах”?

– Верно подмечено. Но все-таки “Ягнята” – традиционная песня. А эта твоя песня – она же не в нашей струе, а? Нет, ну ты, конечно, отличную песню написал, очень интересную, Том. Такую, в духе блюза, но только все-таки это не совсем блюз.

Рай, почувствовав превосходство, снова встрял:

– Да там даже и мелодии-то как таковой нет, если не считать твоего беспощадного бренчанья на этой штуковине. Нам в нашей группе гитары не нужно!

– Да пошел ты, Рай!

– Ну, где же твое лирическое дарование! Нашего братишку посетила муза чистейшей прозы, слышишь, Пити!

В трио “Братья Гоган”, за бережно лелеемым эгалитарным фасадом, имелся-таки главный – старший брат, хоть с виду он и производил впечатление безалаберного выпивохи. Стоило Пити произнести такое слово, как “траурный”, – и его директивы сразу становились понятны. “Линчевание в Перл-Ривер” было отвергнуто. А к тому времени, когда Томми разрешили выступать перед толпой с гитарой, о смерти Мака Паркера все уже позабыли, да и та траурная песня Томми Гогана тоже давно поросла травой.

Зато за несколько следующих месяцев Томми многому научился. Он приноровился подгонять свои стихи под мотив какой-нибудь баллады из числа самых замшелых, чтобы она уж точно была у братьев на слуху, – и те, поддавшись на обман, позволяли ему пристраиваться к припеву. Питер заставил Томми подождать, пока он “поглубже” укоренится в их коллективе – на три “уровня”, если измерять время в выпитых пинтах, – а потом представил публике, как он выразился, “песни с рыбной начинкой” – сочинения Томми, пропитанные его туманными политическими идеями.

Так рубаха-парень стал певцом протеста. “Злободневный Томми” – еще долго подначивали его Питер и Рай. Но, сколько бы братья ни дразнились, они и сами видели, какие освежающие перемены вдохнул в их группу Томми. После того, как его стихи впервые появились на плакатах, отпечатанных на мимеографе, а Гоганы начали устраивать бенефисы в пользу разных движений, они постепенно переметнулись от прежней публики – от заплесневелых хренов моржовых, перебежчиков из лагеря бибопа, от падких на туристические ловушки простаков из кафе “Бизар”, – к идеалистам, сочувствующим, участникам сидячих забастовок, которые держались подальше от всяких “Вулвортсов” с режимом сегрегации, к голубоглазым девушкам, сохших по Джону Гленну и по сенатору Кеннеди. Они, эти девушки, приходили послушать, как Томми поет “Ботинок Хрущева”, “Бойня в Шарпвиле” и “Голос Гари движет блюзом”. Вот так, с некоторым запозданием, Томми, ощутивший потребность сделаться золотым мальчиком, прежде чем на него прольется золотой дождь, приобщился к тем радостям, которые когда-то сулил ему Рай. Томми приударил за девушками. Томми разбил не одно девичье сердце. Томми поддался на уговоры девушки по имени Лора Салливан и позволил ей собственноручно и довольно искусно подстричь и сбрить его дурацкие бакенбарды. Когда же он увидел в зеркале собственную миловидную физиономию, то через двадцать четыре часа порвал с Лорой Салливан. Подобной глупостью непременно хвастался бы Рай, но Томми никогда не переставал корить себя за такой идиотский поступок.