Испанский сон

Все же какую-то, пусть минимальную, увертюру я выдержать в состоянии. Итак: не доводилось ли Вам смотреть «Ад» (по Данте), фильм Питера Гринуэя? Сам по себе фильм… ну, не важно; речь пойдет лишь об одной из его знаковых фигур — об образе копошащихся обнаженных тел, там и сям проявляющемся по ходу фильма. Этот сюрреалистический образ, по идее, эмоционально един с Вашими карпами: и то и другое — в первую очередь квинтэссенция коллективных страданий, невыносимых и нескончаемых. (Соображение, что персонажи Гринуэя смертно грешны, карпы же предельно невинны, является именно соображением; оно имеет моральную природу и проявляется заведомо позже, да и слабее эмоции.) И действительно, до вчерашнего дня копошащаяся толпа неизменно заставляла меня содрогнуться. Возможно, это содрогание уже несло в себе эротический эмбрион, хотя, просматривая и вспоминая фильм, я не чувствовал — или мне казалось, что не чувствовал — ничего, кроме жалости, смешанной с отвращением. Это было сродни Вашему детскому плачу. И вдруг!.. Бадья с карпами — по ходу чтения мною Вашего письма — конечно же, моментально заставила меня вспомнить о гринуэевской толпе… но вместо содрогания, отвращения и т.п. я почему-то ощутил приятную тяжесть начальной эрекции. Удивительно. Ваш опыт заставил мое воображение полностью переменить эмоции, вызываемые во мне Гринуэем (читай — бадьей с карпами). Вот сегодняшний маршрут этих эмоций: бадья — куча-мала нагих грешников — куча-мала нагих абстрактных тел — куча-мала нагих детишек… и мой член начинает оживать.

И далее: нагой ангелочек — может быть, один из все той же кучи — делает на меня пи-пи. Я поднимаю голову и вижу над собой завораживающий свод Вашей обнаженной промежности. Мой член поднимается неуправляемыми толчками, в такт сердцебиению; мне остается только освободить ему пространство («молния», пуговицы — не все ли сейчас равно…); вот он радостно, неуемно выпрыгивает из разверстого гульфика и, раскачиваясь, вздымается над ним на манер готового к старту воздушного шара. Старт! Будь он и впрямь воздушным шаром, этой энергии хватило бы, чтоб улететь в стратосферу. Но это всего лишь половой член. «Половой член» — не правда ли, гнусное словосочетание? «Половой» — вызывает омонимическую (онанистическую!) ассоциацию с тем полом, который тут внизу подо мной и на который бросают окурки… обнаруживает якобы низменную и грязную природу оного (онаноного…) члена; кажется, и впрямь, куда уж ему в стратосферу.

Ну, относительно низменной природы, может быть, и был бы смысл поговорить (например, в предположении, что я адепт какого-нибудь фаллического культа); что же касается стратосферы, то говорить точно не о чем. Ибо я крепко держу свой член в кулаке; я не дам ему добраться не то что до стратосферы, но даже до клавиатуры моего компьютера, управляемой на этот раз одной левой. Методом исключения несложно установить, что моим членом сейчас распоряжается кулак именно правой руки; так как мне еще далеко до Скрябина, из этого все с той же безупречной логикой следует, что качество письма будет относительно хуже, но качество оргазма — лучше несравненно. Впрочем, сегодня письмо не имеет такого значения, как обычно. Сам по себе этот факт мне не очень-то по душе — я уже привык к определенной гармонии — но, учитывая особые обстоятельства (то есть особую, ментальную природу данной эрекции), я могу с этим как бы смириться. В виде исключения. Если такое начнет повторяться, мне нужно будет подумать. Вы поможете мне, дорогая?

Тем временем я мощно дрочу, и свод надо мной — этот чудесный свод, поросший, как плющом, русыми волосами — постепенно начинает снижаться. Оттуда, со стороны стратосферы, льет тропическое пи-пи; теплые струи обтекают мое тело. Моей кожи уже достигает Ваш жар, моих ноздрей — Ваш запах. Мы сегодня — on-line или как? На всякий случай —

Я жду. Не переставая дрочить, я частично отвлекся от члена и слежу за своим почтовым окошком. В порядке ли связь? Мастурбация в ждущем режиме начинает приобретать пролетарское качество. Дайте намек, дорогая!

Прости, мой любимый. У меня менструация. Я ожидала завтра; наверно, это связано с погодой. Я должна была сообщить тебе раньше, да? Не хватило духу прервать тебя. Как-то неудобно получается. Что мне делать?

Сними трусики.

Сняла. Но там же тампон!

Вытащи тампон!

Не могу: польется. Боже, вот влипла… Ну, представь себе, что вытащила!

Уже представил. Чую запах крови…

оо

ооооооооооооооооо

оооооооооооооооооооооооооооо

оооооооо

оооооо

ооооо

ооооо

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

нужно обсудить менструацию это возбуждает

и в следующий раз наври мне что вытащила

Бар назывался «Desden» (что-то немецкое, подумал Филипп) и был освещен изнутри синим светом. К синему свету был незаметно подмешен свет особой ультрафиолетовой лампы, какую иногда используют для театральных эффектов — зубы сверкают, глаза сверкают белками, темные одежды светятся ворсинками, белые одежды и пуговицы сияют, будто подсвеченные изнутри — весело!

Они были втроем — Филипп с Глазками и повзрослевшая chica. Они танцевали, приняв перед этим разные напитки — Филипп и chica по текиле (chica проинструктировала, как потреблять текилу с солью), а Глазки — некрепкое местное пивко.

Народ в баре толпился так, как в советских дискотеках времен перестройки и гласности. Музыка и толпа были интернациональными. Отличием от советских дискотек всех времен было то, что здесь никто никому не угрожал, никто не старался быть лучше других и никто не выдвигал политических лозунгов.

Элементарное, непритязательное человеческое счастье переполняло бар «Desden»; люди в нем просто отвязывались. Немцы отвязывались тут от чопорных нравов их скучной северной родины. Филипп был счастлив отвязаться от вонючих разборок своей еще более северной родины. Зайка была счастлива потому, что был счастлив Филипп. Chica была счастлива сама по себе — в силу возраста, текилы и общей приятности времяпрепровождения.

— Пойдем дальше? — предложила chica, когда красивая музыка кончилась.

Они вышли на узкую улочку и двинулись вверх. Улочка была весела, многолюдна и ярко освещена — обычная картина для часа ночи с пятницы на субботу в barrio antiguo, или попросту баррио, то есть старого городского квартала.

В следующем баре им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей — всего несколько жавшихся по углам представителей местной молодежи. Отчетливо пахло травкой. Следующий бар тоже прошли, хотя в нем было много людей и музыки, так как бывалая chica сказала, что это клуб гомосексуалистов.

Бары в баррио лепились один к одному. Их там было столько, что само слово «бар», кажется, могло произойти от слова «баррио». Очередной был вполне гостеприимен. Размышляя о лингвистических курьезах, Филипп принял джина с тоником, chica опять проявила солидарность, а Зайка осталась верна испанскому пиву. Танцуя с Зайкой медленно и страстно, Филипп вдруг увидел входящего в бар Алонсо Гонсалеса, наряженного пиратом и сопровождаемого двумя девицами в народных каталанских костюмах. Ему захотелось выпить с Гонсалесом, поговорить о рыбной ловле. Но если бы танец был хоть чуть-чуть менее страстным… Во время танца, настолько страстного, оторваться от Зайки было невозможно. А когда танец кончился, Гонсалеса и след простыл, как и его спутниц-каталанок.