Испанский сон

Дальнейшие слова сделались неразборчивы. Вальд поискал глазами кресло, надеясь обрести твердую опору, но оно было слишком далеко. Тогда он схватил голову Эскуратовой и оперся на нее, стоящую на коленях вполне устойчиво и лишь издавшую громкий, сладкий стон от этой тяжкой нагрузки.

Затем он нагнулся, опираясь на голову Эскуратовой животом, и обеими руками потащил на себя ее длинную, широкую юбку. Юбке этой, казалось, не было конца. Он тянул и тянул ее, в то время как Эскуратова перебирала коленями, облегчая Вальду его задачу и вместе с тем непостижимым образом оставаясь надежной опорой для его живота… и наконец, взору Вальда открылась вожделенная задница, все более похожая на ту, далекую и покинутую, и потому несущая на себе печать чего-то универсального. Вальд выпрямился и набросил на голову Эскуратовой юбку, остававшуюся в его руках. Через эту юбку, как через чехол, он схватил Эскуратову за голову и рванул ее вверх. Он развернул ее. Он повалил ее на письменный стол, нащупал рукой кружевные трусики и резко дернул их на себя, и трусики лопнули с громким, жалобным звоном.

— Я не хочу банальной связи, — шепнула сквозь юбку Эскуратова.

Вальд засадил.

Эскуратова застонала.

…Через пять минут, обмякнув, опустившись на ковер от слабости в ногах и привалившись боком к тугому бедру Эскуратовой, он тяжело дышал и тупо думал лишь о том, как давно у него не было женщины.

— Выбросы твоей спермы совпали с ударами часов, — заметила Эскуратова. — Ты обратил внимание?

— Нет, — хрипло сказал Вальд.

— А жаль. Это было так романтично.

Вальд приподнял голову. Эскуратова по-прежнему лежала на столе, и ее задница, по-прежнему обнаженная, располагалась настолько близко к его глазам, что если бы на ней было что-нибудь напечатано обычным газетным шрифтом, ему пришлось бы напрячь зрение, чтобы прочесть. Он напряг зрение и рассмотрел редкие, тонкие, бесцветные волоски, рассмотрел даже поры в белой кожице и увидел среди них маленький розовый прыщик, конечно же, не замеченный им до этого. Затем он спустился взглядом ниже, горизонтально пропутешествовал им вдоль неглубокой висящей складки, ненадолго задержался на озерцах собственной спермы, тускло поблескивающих, как глазурь на тульском прянике, и наконец уперся в то место, где волосы становились темными, крепкими, многочисленными и с отчаянной наглостью лезли из глубин наружу.

Благословенная полутьма, подумал Вальд.

— Если ты даже не услышал, как били часы, значит, тебе понравилось, — сказала Эскуратова.

— Ты классно пользуешься своим достоянием, — похвалил Вальд и сам порадовался, что не кривит душой. — Кстати, о выбросах… а твои — с чем-нибудь совпали?

Эскуратова испустила низкий хохоток.

— Наложница не должна думать об этом.

Они еще помолчали сколько-то, затем Вальд поднапрягся, с трудом привстал на колени и рывком переместил себя в кресло. Эскуратова так и оставалась лежать на столе, с юбкой, покрывающей голову.

— Почему ты там остаешься? — вяло полюбопытствовал Вальд. — Разве это удобно, так вот на столе?

Эскуратова помотала головой под юбкой.

— А почему? — спросил Вальд.

— Это поза моей юности, — ответила Эскуратова. — Именно так взял меня Борис.

— Правда? — удивился Вальд. — Но тогда он бы не должен был на тебе жениться.

— Пришлось, — коротко сказала Эскуратова и медленно сняла с головы юбку. — О, эти столы… Но твой очень роскошный, такого у Бориса никогда не было.

Зазвучал мелодичный звон — каминные часы, будто спохватившись, отбили шесть раз вслед за теми, которых Вальд не услышал.

— Замечательный кабинет, — мечтательно сказала Эскуратова и наконец встала. Поискала глазами разорванные трусики, нашла, подняла и, коротко улыбнувшись Вальду, использовала по последнему назначению. Взяла свою сумочку, раскрыла, запихнула вовнутрь утилизованный предмет, снова закрыла и снова поставила на столик Чиппендейла. Села в соседнее с Вальдом кресло, прошлась взглядом по кабинету. — Потрясающий кабинет. Вот только…

Вальд насторожился.

— Мраморные скульптуры теряются на фоне таких светлых штор, — сказала Эскуратова. — Нужно либо повесить более темные шторы, либо мраморные фигуры заменить на бронзовые. Ты не находишь?

Перед глазами Вальда сверкнула краткая, как молния, вспышка ярости — и скукожилась, превратилась в маленький розовый прыщик средь редких, тонких, бесцветных волосков.

— Уходи, — сказал Вальд Эскуратовой.

Она отвела взгляд от скульптур и штор и остановила его на Вальде. Она смотрела на него без выражения, ничего не делая и ничего не говоря.

— Уходи, — повторил он. — Я… я пришлю тебе денег.

Эскуратова поднялась с кресла и освободила шахматный столик от своих принадлежностей.

— Прощай, — сказал Вальд.

— До свидания, Вальдемар, — тихо сказала Эскуратова, пересекла кабинет и исчезла за дверью.

Вальд дотянулся рукой до поруганного стола, слепо пошарил по нему, нащупал нужные кнопки и нажал. Схватил трубку. С волнением вслушался в гудки сложного, нездешнего тона.

— Good morning!

— Сьёкье…

— О! Вальд…

— Как ты?

— Я в порядке, а ты?

— Ты в бассейне?

— Разумеется… Вальд!

— А?

— Что-то случилось?

Вальд вздрогнул, сглотнул и кашлянул.

— Сьёкье…

— Ты меня пугаешь. Ты здоров?

— Да.

— Это самое главное.

— Я люблю тебя.

— Ты не за тем звонишь.

— Да.

— Ну?

— Сьёкье, я только что изменил тебе.

— Боже. — Медовый голосок расхохотался. — О чем ты говоришь, Вальд? Ты же нормальный взрослый мужчина, и… и… и мы пока даже не обручены…

— Мне противно. Я противен самому себе.

— Не глупи, Вальд.

— Я выгнал ее. Сразу же.

Сьёкье промолчала.

— Ты одна? — спросил Вальд, уж неизвестно что надеясь услышать в ответ.

Сьёкье вздохнула.

— Чтобы разгрузить твою совесть, я бы и рада сказать тебе «нет», но я не хочу врать тебе, Вальд. Я одна. Я все еще одна.

— Слушай, — сказал Вальд. — Этот fuckin’ дом… давай я куплю его.

— Зачем? — спросила Сьёкье. — Тебе все равно не разрешат в нем жить; я узнавала правила.

— Я не буду в нем жить. Я хочу, чтобы ты уехала в Норвегию, а я приехал бы к тебе и мы бы поженились.

Сьёкье молчала.

— Ну? — крикнул Вальд.

— Вальд, — спросила Сьёкье, — ты уверен, что не хочешь разбить мне сердце?

— Сьёкье! — завопил Вальд. — Тебе нужно немедленно рвать из Америки! Ты только что сказала пошлую, голливудскую, сугубо американскую фразу. Ты сама не замечаешь, как меняешься; не знаю, смотришь ли ты телевизор, но там, видно, сам воздух ядовит.

— Может, ты и прав, — тревожно сказала Сьёкье. — Но какой тогда смысл переоформлять дом? Только платить лишние налоги все тем же американцам. Давай лучше на эти деньги построим отличный бассейн в Норвегии.

— Я тебе и так построю бассейн.

— Ты настолько богат? — удивилась Сьёкье. — Кстати… знаешь, а Сид до сих пор не появлялся.

— Я…

Вальд хотел было сказать, что не рекомендовал Сиду появляться у Сьёкье, но испугался, что она расценит это как собственнический эксцесс, еще более отвратительный в силу своей преждевременности.

— Что?

— Нет, ничего. А ты не знаешь, страус по-прежнему у Эбенизера?

— Не знаю. Узнать?

— Не надо. Так ты пойдешь за меня?

— Ты смешной. Я же тебе сама это предлагала.

— Ты предлагала нам обоим и как бы шутя.

— Ничего себе шуточки…

— Но ведь мы были знакомы всего час… а как же любовь?

— А почему ты звонишь мне, Вальд?

— Потому что люблю тебя.

— Но ведь мы были знакомы всего час.

— Черт побери, ты права. Знаешь? когда я с тобой разговариваю, я ощущаю себя полным идиотом.

— Поэтому ты так редко мне звонишь?

— Извини. Да что телефон! одно расстройство. Я хочу быть с тобой, а не только слышать твой голос. От него еще больше тоски… Но мы будем обсуждать детали?

— Какие?

— Ну, не знаю. Я, например, католик — это важно?