Избранное

И он становится — в полном согласии со своим подлым замыслом — надеждой и опорой для наивных людей в Христианском обществе трезвости. Он обнаруживает неброское, но очевидное умение волновать человеческие сердца. Он рассказывает просто и безыскусно, нисколько не выставляя себя самого на передний план, о дикой жизни в удивительных американских джунглях, где идолопоклонство еще процветает среди невежественных туземцев и где грабежи и убийства — самое обыкновенное явление, и, конечно, о самоотверженной и полной опасностей проповеднической деятельности неутомимых миссионеров среди крокодилов и ядовитых гадов.

Слава Матте-Гока быстро распространяется в широких кругах, и на вечерних собраниях в обществе «Идун» зал нередко ломится от публики.

Это последнее было, однако, не только заслугой Матте-Гока. Мы вообще уже вплотную приблизились к тем ошеломительно грозным временам, когда управляющий сберегательной кассой Анкерсен и его сподвижники всерьез ощутили могучую силу попутного ветра, и впереди забрезжило осуществление великой цели их жизни: введение сухого закона. То был период листовок, народных собраний и газетной полемики, когда Анкерсен действительно приобрел бездну новых приверженцев, что называется, среди всех слоев населения. Анкерсен сделался своего рода символом сплочения всех благомыслящих, и одновременно до сознания общества стало доходить, какой можно подвергнуться опасности, если попытаться ставить палки в колеса его безудержно несущейся вперед триумфальной колеснице.

Так Якобсен, редактор газеты «Будстиккен», поломал себе на этом зубы. Сначала на него свалилось судебное дело за то, что он позволил себе в одной из передовиц поставить под сомнение добрые намерения Анкерсена и обозвал управляющего сберегательной кассой бессовестным и тщеславным тираном, который, попирая человеческое достоинство и используя иногда просто-таки хамские средства, стремится связать по рукам и ногам личную свободу людей.

Несмотря на столь огульные обвинения, Анкерсен добился, чтобы Якобсену была предоставлена возможность закончить дело мировой, но поскольку редактор, не умерив своей спеси, продолжал хорохориться и не согласился взять обратно слово «хамские», да мало того, поместил в своей газете новую передовицу, под вызывающим заголовком «Благочестивый бандитизм», то тем самым судьба его была решена. Он был приговорен к штрафу, который наотрез отказался выплатить, и поэтому попал в заключение, что и явилось для газеты решающим ударом: подписчики начали отступаться, сперва по одному, потом целыми пачками, и в один прекрасный день «Будстиккен» перестала выходить.

Однако спустя недолгое время газета возродилась, внешне приблизительно в том же оформлении, но внутри изменившись до полной неузнаваемости — с Анкерсеном в качестве редактора! Общество «Идун» просто-напросто купило ее и сделало своим рупором.

Да, Анкерсен воистину одержал еще одну блестящую, умопомрачительную победу, и легко понять, что ярость редактора Якобсена была почти что величественна в своей беспредельности. Стареющий редактор силой прорвался в свою бывшую типографию и собственноручно, орудуя тростью, пустил в макулатуру целый тираж новой газеты.

Во время дикой свалки, возникшей в связи с этой насильственной акцией, произошла непонятная вещь: Корнелиус принял сторону Якобсена, вследствие чего молодой наборщик немедленно лишился своего места в газете. Когда позднее ему пришлось давать разъяснения в суде относительно своего странного поведения, он только и мог со вздохом сказать:

— Сам не знаю, просто мне так жалко стало Якобсена.

Эта реплика вызвала в суде взрыв необузданного веселья и с тех пор закрепилась в обиходе, войдя в поговорку.

Между тем Корнелиус без всякого сожаления ушел навсегда из полутемной типографии с ее безотрадной атмосферой изматывающего мелкого копошения и пачкотни. У него был его огород, служивший неплохим подспорьем, и, кроме того, музыка, на ней всегда можно подзаработать, он уже начал давать уроки кое-кому из бывших учеников Бомана, и эту деятельность можно было, вероятно, расширить. Да еще он играл на танцах.

И наконец, оставался его грандиозный проект. Он по-прежнему будоражил душу и доставлял немало сладких минут одинокого восторга. Не всегда этот проект громко заявлял о себе, требуя действий. Порою он жил у него в душе всего лишь как тихое томление. Но жил он там всегда и по временам вспыхивал ярким пламенем, горяча воображение, лишая сна. Хорошо, что он был, этот проект, а ведь в будущем могло стать не просто хорошо, он мог вырасти в нечто огромное, неудержимое, перевернуть все вверх дном. И теперь, когда дурацкая возня с наборными кассами навеки ушла в прошлое, можно было без помех заняться своим планом, все как следует обдумать и решить.

На водолазное снаряжение денег ему, конечно, никогда не скопить, на это рассчитывать нечего. Но можно, наверно, обойтись и менее дорогостоящими средствами, стоит лишь проявить некоторую изобретательность, настойчивость и терпение.

Ну, например, взять гирю или другой тяжелый предмет. И привязать к веревке. С помощью такого звукового лота можно, волоча его за собой, прослушать все дно, по крайней мере если обладаешь достаточно хорошим слухом. Для этого исследования требуется лодка и два человека, чтоб один греб, а другой следил за лотом и слушал. Что ж, Король Крабов умеет грести. Работа должна проводиться в ночное время и при совсем тихой погоде, с хорошей слышимостью. Обычный камень будет издавать вполне определенный звук, к которому ухо быстро привыкнет. А медный ящик звучит по-своему, звучит так, что его можно будет безошибочно отличить от других предметов.

Затем, когда место найдено, там устанавливается буек. До сих пор все было проще простого. А вот следующую часть исследования необходимо провести уже при свете дня: посмотреть, видно что-нибудь или нет. Ага, можно различить очертания какой-то четырехугольной позеленевшей штуковины. Прекрасно, тогда остается ее поднять, и эта задача, бесспорно, будет наиболее трудной. Здесь потребуется знание дела, от одного Короля Крабов проку мало. Но ведь есть такие люди, как Мориц или Оле Брэнди. Из них двоих Корнелиус предпочел бы Оле, для Морица пусть это лучше будет приятным сюрпризом, он и Сириус ни о чем не должны знать, пока план не будет приведен в исполнение.

Увлечь бы им Оле Брэнди — это бы был большой шаг вперед.

Нет.

Оле Брэнди нисколько не увлечен.

— Нет, Корнелиус, на такую приманку я не клюну, — сердито отрезает он и огорченно добавляет: — По правде говоря, этого я от тебя не ожидал. Я думал, ты мне настоящий друг.

— Но я и есть твой друг! — оторопело отвечает Корнелиус.

Оле, отвернувшись, жует губами:

— Н-да, может, и так, — соглашается он наконец. — Но тогда, выходит, кто-то решил с тобою шутку сыграть, да еще и меня заманить хочет. Черта лысого, пусть не надеется!

— Да нет же, Оле, честное слово! — с сердечной улыбкой уверяет Корнелиус. — Это я сам, один все придумал!

Оле Брэнди набивает трубку, неодобрительно покряхтывает. Потом разворачивается лицом к Корнелиусу и, ткнув его в живот, говорит:

— Ладно, Корнелиус, ладно. Мне-то все равно. Но то, о чем ты толкуешь, между нами говоря, бабьи сказки. Даже если этот ящик когда-нибудь и существовал, то теперь его все равно уже нет. Рыбы да черви давно его изглодали.

Корнелиус готовится привести возражения, но Оле нетерпеливо затыкает ему рот:

— Рыбы, говоришь, не могут прокусить медь? Да ты после этого просто-напросто сухопутная крыса и ничегошеньки не знаешь о море и его анафемской жизни. Может, скажешь, у зубатки плохие зубы? Нет, ты зря языком не болтай, ты мне ответь на вопрос: разве у самой обыкновенной зубатки плохие зубы? Вот то-то и есть, небось получше наших с тобой! И я еще тебе одну зубатку назвал, а она из морских тварей — довольно безобидная. А что ты скажешь о скатах? Или об акулах? Э-э, да ну тебя, право! А корабельного червя ты когда-нибудь видал?