Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Через несколько минут на эшафот взошли пятеро осужденных, в балахонах из серой ткани, с белыми капюшонами на головах. Их привели из разных камер и в момент встречи позволили обняться.

В ту же минуту к ним подошел какой-то человек и заговорил с ними. Почти тотчас раздалось громкое «ура» – мы сначала не могли понять, почему, но позже нам рассказали (уж не знаю, правда ли это), якобы тот человек предложил приговоренным, что им сохранят жизнь, если они согласятся просить о помиловании. Утверждают, будто на это предложение они ответили криком «Да здравствует Россия! Да здравствует свобода!», так что «ура» присутствующих было призвано заглушить их голоса.

Как бы то ни было, тот человек от них отошел, а палачи приблизились. Осужденные сделали несколько шагов, на шею каждому накинули петлю, а на голову надвинули капюшон.

Ударил колокол, его звон еще не затих, когда опора разом ушла из-под ног жертв. И тут же раздался страшный шум, солдаты бросились к эшафоту, казалось, сам воздух содрогнулся, и эта же дрожь передалась нам. До нас донеслись какие-то невнятные крики, я даже подумал, что там вспыхнул бунт.

Две веревки оборвались, двое приговоренных вместо того, чтобы задохнуться в петле, рухнули к подножию эшафота, причем один сломал ногу, другой руку. Это и вызвало такой шум и смятение. Остальные продолжали умирать.

Опустив в люки лестницы, несчастных подняли обратно на помост. Там их уложили, поскольку они больше не могли держаться на ногах. При этом один из них сказал другому:

– Смотри, до чего бестолков народ, когда его держат в рабстве! Даже повесить человека не могут!

Пока их вытаскивали из ямы, были приготовлены новые веревки, так что ждать им пришлось недолго. Палач вернулся к ним, и тогда, по мере сил помогая друг другу, они двинулись навстречу смертельной петле. Когда ее накинули на них, они в последний раз выкрикнули, и в их голосах была сила: «Да здравствует Россия! Да здравствует свобода! Отомстите за нас!» Этот предсмертный крик замер, не вызвав ни в ком никакого отклика. Те, из чьей груди он вырвался, плохо понимали свою эпоху, они опередили свой век на столетие!

Когда об этом инциденте доложили императору, он с досадой топнул ногой, потом воскликнул:

– Почему не доложили мне? Теперь я буду выглядеть более суровым, чем сам Господь!

Но никто не осмелился взять на себя ответственность за отсрочку казни, так что эти двое, издав свой последний крик, через пять минут уже присоединились к трем своим товарищам, преданным смерти.

Затем настала очередь изгнанников: им зачитали приговор, лишавший их всего, что было у них в этом мире: ранга, орденов, имущества, семьи. Палачи, приближаясь к ним, срывали с каждого эполеты и ордена, бросая их в огонь с криком:

– Вот эполеты предателя! Вот ордена предателя!

Потом стали вырывать шпаги из рук солдат. Каждую брали за эфес и за острие и ломали над головой ее владельца со словами:

– Вот шпага предателя!

Закончив это представление, исполнители стали выхватывать из груды тряпья серые рабочие блузы вроде тех, что носит простонародье, и напяливать их на изгнанников, с которых уже содрали мундиры. Потом их по лестнице согнали с эшафота и развели по камерам, каждого в отдельную.

Место казни опустело. Там остались только часовой, эшафот, пять виселиц да пять трупов казненных.

Я возвратился к Луизе и застал ее в слезах, на коленях; она молилась.

– Ну, что? – выдохнула она.

– Что ж, – сказал я, – те, кто должен был умереть, мертвы, те, кому выпало жить, будут живы.

Луиза прервала молитву, устремив к небесам взгляд, полный бесконечной благодарности. Потом, прочтя до конца молитву, спросила:

– Сколько отсюда до Тобольска?

– Около 800 лье, – ответил я.

– Это не так далеко, как я думала, – прошептала она. – Спасибо.

С минуту я в молчании таращился на нее. До меня начинало доходить, что она задумала, хотя мне трудно было в это поверить:

– Почему вы задали мне этот вопрос?

– Как, вы не догадываетесь? – удивилась она.

– Но, Луиза, это же немыслимо сейчас, вспомните о своем положении! – возопил я.

– Друг мой, – отвечала она, – будьте покойны, я так же хорошо знаю об обязанностях матери, как и о долге перед его отцом. Я подожду.

И я склонился перед этой женщиной, я поцеловал ее руку с таким почтением, словно то была рука королевы.

Той же ночью изгнанников увезли, эшафот исчез. Когда рассвело, не осталось уже ни следа разыгравшейся здесь драмы. Равнодушные могли бы подумать, что им все это приснилось.

XVIII

Мать Ванинкова и его сестры не зря так жаждали заранее узнать день казни: по дороге из Петербурга в Тобольск приговоренные должны были проезжать Ярославль, расположенный в 60 лье от Москвы, и женщины рассчитывали хоть мимоходом повидать Алексея.

Как и раньше, они встретили Григория с распростертыми объятиями. Больше пятнадцати дней они готовились к отъезду, их подорожные были готовы. Поэтому, задержавшись ровно настолько, чтобы успеть поблагодарить ту, что позаботилась сообщить им бесценную новость, они, не теряя ни минуты, помчались в Ярославль, никого не уведомив о том, куда направляются.

В России ездят быстро: утром покинув Москву, мать и две дочери ночью уже были в Ярославле. Там они с величайшей радостью узнали, что сани с ссыльными еще не проезжали. Поскольку их прибытие в город могло вызвать подозрение, да к тому же возможно, что, оказавшись на виду, они не смогут смягчить неумолимых стражей, графиня с дочерьми уехали в сторону Мологи. Там они остановились в маленькой деревушке, в трех верстах от которой находилось крытое соломой строение, по сути хижина, где обоз ссыльных должен был сменить лошадей, поскольку ефрейторы и сержанты, сопровождавшие приговоренных, обычно получали неукоснительный приказ ни в коем случае не менять упряжку в городах и селениях. Потом они расставили на дороге на некотором расстоянии друг от друга своих наблюдателей – самых смышленых слуг, которые должны были предупредить о приближении санного обоза.

Без малого два дня прошло в ожидании, но вот наконец один из наблюдавших примчался и доложил, что первая группа приговоренных только что подъехала к хижине на пяти санях и фельдъегерь, командующий ею, по всей видимости, отправил двух человек в деревню за лошадьми.

Графиня тотчас села в свой экипаж, и он во весь опор понесся к хижине. Подкатив туда, она остановила коляску на большой дороге и сквозь приоткрытую дверь стала жадно вглядываться внутрь этого убогого строения. Но Ванинкова в первой группе не оказалось.

Через четверть часа лошади прибыли, приговоренные снова уселись в сани и тотчас галопом понеслись дальше.

Спустя полчаса подъехал следующий конвой и, как и первый, остановился у хижины. Два посланца отправились за лошадьми, привели их тоже минут через тридцать, лошадей запрягли, и приговоренные с той же быстротой укатили. Ванинкова не было и в этой группе.

Как бы графиня ни жаждала снова увидеть сына, она хотела, чтобы он прибыл как можно позже, ведь чем он больше запоздает, тем больше шансов, что на ближайшей почтовой станции не останется лошадей, их заберут первые, только что проехавшие группы. Тогда волей-неволей придется послать за лошадьми в город, и остановка окажется более продолжительной, что благоприятствовало бы планам несчастной матери. И все действительно складывалось так, как желала графиня: еще три конвоя проехали без Ванинкова, а остановка последнего затянулась на сорок пять минут, если не больше: даже в Ярославле было крайне трудно найти нужное количество лошадей.

Едва успела отъехать эта группа, как подкатил шестой конвой. Заслышав его приближение, мать и сестры инстинктивно схватились за руки: им почудилось, будто в самом воздухе повеяло чем-то, предвещающим появление сына и брата.

Когда в потемках показался конвой, бедных женщин проняла невольная дрожь, и они с плачем бросились в объятия друг друга.