Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Тридцать шесть обвиняемых суд приговорил к смертной казни, остальных – к каторжным работам на рудниках и к изгнанию. Ванинков был в числе приговоренных к смерти. Но тридцати одному из смертников, в том числе Алексею, казнь по воле царя заменили пожизненной ссылкой.

Смерть ожидала только пятерых: Рылеева, Бестужева, Каховского, Муравьева и Пестеля.

Я выскочил с газетой в руках из дому, как безумный, бежал со всех ног, пытался с каждым встречным поделиться своей радостью и так наконец примчался, запыхавшись, к Луизе. Я застал ее с той же газетой в руках. Увидев меня, она бросилась вся в слезах мне на шею, не в силах вымолвить ничего, кроме:

– Он спасен! Боже, благослови императора!

В своем эгоизме мы забыли о несчастных, которые умрут, а ведь и у них тоже были семьи, любовницы, друзья. В первом порыве Луиза подумала о матери и сестрах Ванинкова, которых она, как мы помним, знала: они посещали ее магазин, когда приезжали в Петербург. Несчастные женщины еще не знали, что их сын и брат не умрет, а в подобных обстоятельствах это главное: из рудников, из Сибири возвращаются, а могильный камень, уж коли навалится, больше не поднимется.

Тут Луизу посетила одна из тех идей, что приходят только к сестрам и матерям: она подсчитала, что газета со счастливым известием будет отправлена из Петербурга не ранее, чем с вечерней почтой, а следовательно, в Москву ее доставят с запозданием в двенадцать часов. Она спросила меня, не знаю ли я посланца, который согласился бы незамедлительно доставить эту газету матери Ванинкова. У меня был русский камердинер, умный и надежный: я предложил ему это, и он взялся исполнить. Теперь оставалось только раздобыть ему подорожную. Благодаря неизменно деятельному и доброжелательному покровительству господина Горголи я получил ее за полчаса, и Григорий отправился в путь, увозя счастливое известие и тысячу рублей на дорожные расходы. Он опередил почту на четырнадцать часов – в противном случае мать и сестры прожили бы все это время, не зная, что у них еще есть сын и брат.

Возвратился Григорий с письмом, в котором старая графиня называла Луизу своей дочерью, а девушки – сестрой. Они просили как милости прислать к ним курьера еще раз в тот день, когда состоится казнь, а изгнанников отправят в ссылку. Поэтому я предупредил Григория, чтобы он был ежеминутно готов к новой поездке. Для него подобные вояжи были слишком выгодны, чтобы отказываться.

Мать Ванинкова дала ему тысячу рублей, так что у нашего бедняги после первой поездки образовалось небольшое состояние, которое он рассчитывал удвоить при второй.

Итак, мы ждали дня казни. Его не объявляли заранее, никто не знал, когда это случится, и город каждое утро просыпался, думая именно сегодня узнать, что для пятерых приговоренных все кончено. К тому же мысль о смертной казни производила особенно сильное впечатление, поскольку в Петербурге вот уже шестьдесят лет никого не казнили.

Дни шли за днями, такой интервал между приговором и его исполнением казался странным. Но властям требовалось время, чтобы доставить из Германии двух палачей.

Наконец вечером 23 июля ко мне зашел молодой француз, мой бывший ученик, имевший связи с посольством маршала Мармона. Я просил его держать меня в курсе новостей, которые он в качестве дипломата мог узнавать раньше, чем я. Он и сообщил, что маршал и его свита только что получили от господина де ла Ферроне приглашение явиться завтра в четыре утра во французское посольство, окна которого, как известно, выходят на крепость. Сомнения не было: им предложено присутствовать при казни.

Я поспешил к Луизе, чтобы сообщить ей эту новость, и тут же все недавние страхи одолели ее снова. Что, если имя Ванинкова по ошибке попало в список тех, кого сошлют, вместо того, чтобы оставаться в списке смертников? А может быть, вся эта история со смягчением наказания – не более чем ложное сообщение, распространяемое затем, чтобы смертная казнь привлекла меньше внимания жителей столицы, а завтра они увидят тридцать шесть трупов вместо пяти? Луиза, подобно всем несчастным, была изобретательна по части способов, как изводить себя. Все-таки я ее успокоил. Из источника, близкого к власти, я узнал, что все идет в полном соответствии с официальными сообщениями. Поговаривали даже, будто интерес, который Луиза вызвала у императора и императрицы в день, когда передала им прошение, бросившись на колени посреди Невского проспекта, несколько поспособствовал смягчению кары, назначенной приговоренному.

Я ненадолго оставил Луизу, но она взяла с меня слово, что я скоро вернусь. Мне хотелось пройтись вокруг крепости, посмотреть, делаются ли какие-либо приготовления, указывающие на ужасную драму, подмостками которой должна послужить эта площадь. Но я увидел только членов суда, выходивших из крепости, впрочем, этого мне было достаточно. Судейские секретари только что объявили подсудимым свой приговор. Итак, сомнения нет: он будет исполнен завтра утром.

Мы тотчас снарядили Григория в Москву с новым письмом Луизы к матери Ванинкова. Таким образом, новость дойдет до нее на сутки раньше.

Около полуночи Луиза попросила меня проводить ее к крепости. Не имея надежды увидеть Ванинкова, она хотела хотя бы еще раз взглянуть на стены, скрывавшие его, теперь ведь эта возможность вот-вот будет у нее отнята.

На Троицком мосту нас остановила охрана – по нему никого не пускали. Это было лишним доказательством того, что намерения правосудия неизменны. Тогда мы, остановившись на набережной, с противоположного берега Невы стали смотреть на крепость, которая в эту прекрасную северную ночь была видна так же отчетливо, как у нас, на Западе, в сумерки. Вскоре мы увидели, что на площадке замелькал свет, потом стали сновать какие-то тени, перетаскивая предметы странной формы: это палачи возводили эшафот.

На набережной мы стояли одни, больше никто не остановился, прохожие то ли не догадывались, то ли делали вид, будто не понимают, что там готовится. Быстро проезжали запоздавшие экипажи, с фонарями, походившими на глаза драконов. Несколько лодок, то беззвучно, то с шумом проскользнув по глади Невы, скрывались из виду, сворачивая в каналы или теряясь в речных рукавах. Лишь одна оставалась неподвижной, словно на якоре. Ни один звук, веселый или жалобный, не доносился с нее. Возможно, там скрывалась чья-то мать, жена или сестра, ждавшая, как и мы.

В два часа ночи нас заметил патруль и приказал уйти.

Мы вернулись к Луизе. Ждать оставалось недолго, ведь, как я уже говорил, казнь была назначена на четыре часа. Я побыл с ней еще полтора часа, потом снова отправился на набережную.

Улицы Петербурга были пустынны, не считая нескольких мужиков, вероятно, понятия не имевших о том, что должно произойти. Рассвет едва забрезжил, и от реки поднялся легкий туман, словно над ее противоположным берегом повисла белая полупрозрачная вуаль. Проходя мимо угла здания посольства Франции, я видел, как туда вошел маршал Мармон со всей чрезвычайной миссией. Еще минута, и все они показались на балконе.

Несколько человек, подобно мне, остановились на набережной, но вряд ли из-за надвигающихся событий, а из-за того, что Троицкий мост был перекрыт военными и они не могли попасть на острова, куда спешили по делам. Встревоженные и нерешительные, они вполголоса переговаривались, ломая голову, стоит ли им задерживаться здесь, не опасно ли это. Я же решил непременно остаться, пока меня не прогонят.

Было без нескольких минут четыре, когда возле крепости вспыхнул яркий свет, я вмиг сосредоточился на том месте, откуда он исходил. А поскольку туман начал рассеиваться, я увидел, как на фоне неба прорисовались черные силуэты пяти виселиц, установленных на деревянном помосте, сколоченном на английский манер – с люками, которые открываются под ногами осужденных.

Ровно в четыре мы увидели, как вышли на площадку цитадели и выстроились вокруг эшафота приговоренные к ссылке. Они были в парадных мундирах, с эполетами и орденами, у солдат были шпаги. Я пытался разглядеть Ванинкова среди его несчастных товарищей, но на таком расстоянии это было невозможно.