Книга о Боге

— Значит, в книге «Вернувшиеся из Космоса» есть доказательства правильности рассуждений Жака?

— Я пришлю вам книгу из Токио. Когда у вас будет свободная минутка, прочтите хотя бы то место, где говорится об атмосфере. Прости, отец, что я все время говорю один. Но я так рад, что наконец увидел человека, о котором так часто слышал от мамы. Простите, что утомил вас, сэнсэй, но мне очень хотелось поблагодарить вас…

Я слушал его с большим удовольствием, но тут Каваиси серьезно сказал:

— Простите, что мы отняли у вас столько времени и утомили пустой болтовней. Сын никогда не говорил в присутствии отца, поэтому расслабился и позволил себе быть излишне многословным. Да и я тоже впервые слышу, как он говорит, поэтому невольно заслушался… Оба мы забылись и утратили способность разумно мыслить. Простите нас. Позволите нам еще раз навестить вас, прежде чем сын уедет в Токио? Обещаем вести себя более разумно.

Он стал торопить сына и невестку, и они быстро распрощались. Я проводил их до ворот и подумал, что с радостью снова встретился бы с ними.

Глава десятая

С тех пор я каждый день сидел, склонившись над письменным столом. Мысль о живосущей Родительнице, которая не сочла за труд добраться и до моей дачи, не давала мне лениться.

Погода, к счастью, стояла прекрасная, к тому же готовившиеся к экзаменам школьники еще оставались в Токио, и вокруг было тихо, мне ничто не мешало, и работа спорилась. Дважды в день, утром и вечером, я, чтобы немного размяться, опираясь на палку, выходил из дома и совершал прогулку до смотровой площадки и обратно, а на следующий день после визита живосущей Мики решил еще и возобновить сеансы природолечения, которые были мне прописаны когда-то в высокогорном санатории: каждый день после позднего обеда выходил в сад и полтора часа лежал в шезлонге под деревьями, полностью отрешившись от своих мыслей и пополняя запас жизненных сил…

В тот день, когда, закончив очередной сеанс, я поднялся с шезлонга, то увидел, что к дому подъехала шикарная иномарка и остановилась рядом со старенькой машиной дочери.

Из иномарки вышли Каваиси и его невестка Юрико, я направился было к ним, и тут из машины появился Каваиси-младший.

— В прошлый раз, — сказал он, — ваша дочь посоветовала нам оставлять машину здесь, но боюсь, получилось неловко, я всех переполошил…

Разумеется, я, как и раньше, провел их к столику, стоявшему под старым кленом.

Из дома выскочила дочь, чтобы поздороваться с гостями. Юрико отвела ее в сторонку и, что-то передавая, сказала:

— Свекровь рассказывала мне, что когда-то в молодости часто бывала у вас и ваша матушка угощала ее гомокудзуси [55]. Она очень этим гордилась и научила меня готовить это блюдо, теперь оно стало фирменным блюдом нашей семьи. Мы сегодня уезжаем, вот я и поспешила сразу же после обеда приготовить его к ужину… Может, вы отведаете его вечером? Мне было бы очень приятно, да и свекровь наверняка порадуется.

— Завтра сыну надо выходить на работу, — сказал мне Каваиси, — и я решил вместе с ними уехать в Токио. Вот и пришел, чтобы попрощаться. Это лето для меня было очень счастливым, ведь я трижды виделся с вами…

— Что же, вы прямо сейчас уезжаете? — спросил я у Каваиси-младшего.

— Нет, хотелось бы еще поговорить с вами, хотя мы и понимаем, что вам не до нас.

— Да нет, что ты. Когда сидишь целыми днями за работой, один на даче, невольно испытываешь недостаток общения, я с радостью побеседую с вами.

— Понимаете, — сказал Каваиси-старший, — я решил так скоропалительно вернуться в Токио потому, что собираюсь разобрать стихи Ёсико. Вчера сын сказал, что у него была идея к годовщине смерти матери за свой счет издать сборник ее хайку и положить его на домашний алтарь у ее поминальной таблички, но, к сожалению, ему не удалось ее осуществить. А поскольку я бережно сохранил все стихи Ёсико… Как раз недавно я сокрушался, что их никто не читал… Вот и решил сначала прочесть их сам — это будет для меня новая встреча с Ёсико, — а потом, выбрав лучшие, составить сборник… Сын с женой встретили мое решение с радостью, думаю, и сама Ёсико довольна. Мне так досадно, что до сих пор я по собственной глупости был живым идолом… Не знаю, как и благодарить вас за то, что вы помогли мне стать человеком.

— Нет, в этом виноваты прежде всего мы, нам и благодарить сэнсэя, — вмешался сын.

— И еще одно, сэнсэй, — продолжал Каваиси, — я больше не буду писать статьи под псевдонимами, хватит. Я решил тряхнуть стариной, вспомнить студенческие годы, когда профессор О. познакомил меня с вами, и снова заняться литературой. Может, мне удастся что-нибудь написать. Конечно, поэтический дух, который жил во мне в те времена, несколько ослаб, но ведь не обязательно писать стихи или романы, правда? Я попытаюсь вернуть душевную чистоту тех дней и попробую свои силы в эссе или в чем-нибудь вроде… Не знаю, что из этого получится, но ведь попытка не пытка… Знаете, редакция журнала, публиковавшего мои статьи, неоднократно просила у меня разрешение выпустить их отдельной книгой, но я каждый раз отказывал им, а примерно год назад главный редактор журнала снова обратился ко мне с просьбой, заявив, что собрал все мои статьи и даже придумал для будущей книги название… Ну а поскольку они твердо намерены выпустить ее, я вполне могу прекратить публикацию новых статей в журнале… Если мне удастся написать что-нибудь стоящее, я, как бывало в прежние времена, принесу рукопись вам. Помните, сэнсэй, однажды я принес вам рукопись и вы сказали: начать писать книгу — все равно что решиться взойти на алтарь? Тогда я не понял, что именно вы имеете в виду, но теперь во мне есть эта решимость, я готов по-настоящему заняться творчеством.

— Неужели я действительно так говорил? Наверное, ты усмехнулся, подумав про себя: «Вот сноб!»

— Сэнсэй, а ведь я даже не знаю отцовского псевдонима. Неужели он и от вас его скрывает? — поинтересовался Каваиси-младший.

— Да, в этом смысле твой отец и для меня всегда оставался книгой за семью печатями.

— Ужасный человек, да? Надеюсь, вы все-таки простите его.

— Ну уж что касается псевдонима, то прошу вас и в будущем считать меня книгой за семью печатями, — сказал Каваиси, и все расхохотались.

Тут Каваиси-младший с серьезным видом спросил:

— Сэнсэй, а вам удалось разыскать Жака?

— Нет, пока никаких сведений о нем нет.

— Но неужели его невозможно найти? Ведь он же гений, будь он жив, он наверняка бы уже получил Нобелевскую премию!

— Это так, но, видишь ли, Жак, как я уже писал в «Улыбке Бога», был крайним пацифистом, возможно, он снова принял голландское гражданство, поскольку Франция участвовала во Второй мировой войне… А может, эмигрировал в Америку… К сожалению, никто из нас троих не знает его голландской фамилии, и все наши старания отыскать его ни к чему не привели.

— Но он был болен туберкулезом, может быть, он умер молодым?

— Я об этом тоже думал, но он был из нас самым крепким, а раз мы все трое живы, трудно себе представить, что у него вдруг начался рецидив болезни и он скончался.

— Если бы он эмигрировал в Америку, вы бы его уже обнаружили. Вы не думаете, что он мог эмигрировать в Советский Союз?

— Это мне тоже приходило в голову… Но летом 1962 года я был там по приглашению Союза советских писателей и провел в стране около месяца, об этом писали газеты, если бы он был там, то наверняка бы объявился…

— Но в Советском Союзе отсутствует элементарная свобода, может быть, ему просто не удалось объявиться?

— Может быть и так. Если он эмигрировал в Советский Союз, его организм, подточенный туберкулезом, мог просто не выдержать тамошнего холодного климата. Вот чего я боюсь…

— Так или иначе, не будь Второй мировой войны, этот гениальный ученый сумел бы полностью реализоваться в своей любимой Франции и внести вклад в развитие человечества… И вы смогли бы, как договаривались, через двадцать пять лет снова встретиться… Это, получается, в 1954 году? Как раз за год до этого в Париже вышел французский перевод вашего романа «Умереть в Париже», ведь так? Большая радость для ваших старых друзей, всех троих, особенно для Жака, который вправе гордиться тем, что ему все-таки удалось убедить вас стать литератором.