1919

– Эй, паренек, а где Ник?

В пятницу вечером у окошка, где выдавалась заработная плата, поднялся шум и крик. Ночью, когда Бен лежал на своей койке в углу крытого толем барака, где помещалась столовка, к нему зашел Ник и шепотом рассказал, что десятники обжулили рабочих и что завтра начнется забастовка. Бен сказал, что если все забастуют, то и он забастует. Ник сказал по-итальянски, что он хороший товарищ, и обнял его и поцеловал в обе щеки. На следующее утро, после свистка, на земляные работы вышли только несколько человек. Бен стоял у кухонной двери и не знал, что ему делать. Волли увидел его и приказал запрячь лошадей и ехать на станцию за ящиком табака. Бен посмотрел себе под ноги и сказал, что он не поедет, потому что он бастует. Волли расхохотался и сказал, что он, должно быть, шутит – он сроду не видал, чтобы жид бастовал вместе с итальяшками. Все тело Бена похолодело и напряглось.

– Я такой же жид, как и вы… Я коренной американец. И я не изменю моему классу, слышите, грязный жулик?

Волли побелел и подступил к нему, и поднес к его носу огромный кулак, и сказал, что он уволен и что, не будь он жалкий жидовский очкарик, он ему охотно набил бы морду, но все равно его брат с ним расправится, когда узнает, как он себя ведет.

Бен вернулся к своей койке, сложил и связал вещи и пошел искать Ника. Ник стоял на шоссе возле бараков в толпе орущих и машущих руками итальяшек. Производитель работ и десятники явились с револьверами в черных кобурах у пояса, и один из них произнес речь по-английски, а другой – по-сицилийски о том, что фирма у них честная и солидная и всегда прилично обращалась с рабочими, а кому тут не нравится, тот может проваливать ко всем чертям. У них никогда не бывало забастовок и, надо надеяться, не будет. В дело вложены большие средства, и компания отнюдь не намерена терпеть, чтобы дело рушилось из-за каких-то глупостей. Кто не станет на работу после второго свистка, тот будет уволен и может проваливать и пускай не забывает, что в штате Пенсильвания существует закон о бродяжничестве.

После второго свистка все вышли на работу, кроме Бена и Ника. Оба они пошли по шоссе со своими свертками. У Ника были слезы на глазах, и он все время твердил:

– Слишком сговорчивы, слишком терпеливы… Мы еще не знаем нашей силы.

Ночью они отыскали полуразвалившееся школьное здание в стороне от шоссе на холме над рекой. Они купили в лавке хлеба и растительного масла и, сидя на приступке, ели и советовались, как им быть дальше. Когда они кончили есть, было уже темно. Бен никогда еще не ночевал один за городом. Ветер шумел в деревьях, а внизу, в долине, журчала быстрая река. Была прохладная августовская ночь, выпала обильная роса. У них не было с собой одеяла, и Ник научил Бена снять куртку и накрыться ею с головой и поплотнее прижаться к стене, чтобы не отлежать боков на голых досках. Он заснул и тотчас проснулся, окоченелый и дрожащий. Одно окно было разбито, на фоне облачного лунного неба он разглядел оконную раму и зазубренные осколки стекла. Он опять улегся, должно быть, ему приснился сон. Что-то ударилось в крышу и покатилось по черепицам над его головой и упало на землю.

– Бен, ради Бога, что это такое? – послышался хриплый шепот Ника.

Они оба встали и уставились в разбитое окно.

– Оно уже раньше было разбито, – сказал Ник.

Он пошел к двери и распахнул ее. Оба затряслись от холодного ветра, поднявшегося из долины и зашелестевшего в деревьях, точно дождь, река внизу кряхтела и скрипела, словно целый караван тачек и фургонов.

Камень ударился в крышу над их головами и скатился вниз. Еще один пролетел между их головами и ударился в облупленную стену за спиной. Бен услышал щелканье – Ник раскрыл карманный нож. Он напряг зрение, пока у него не выступили слезы на глазах, но ничего не мог разглядеть, кроме колышущейся под ветром листвы.

– Выходи… Иди сюда… Говори, сукин сын! – заорал Ник.

Ответа не было.

– Что ты скажешь? – шепнул Ник, оборачиваясь к Бену.

Бен ничего не ответил, он изо всех сил стискивал зубы, чтобы они не стучали. Ник толкнул его вглубь и притворил дверь. Они нагромоздили пыльные скамьи у двери и заложили низ окна досками с пола.

– Пусть сунутся. Одного я, во всяком, случае, прикончу, – сказал Ник. – Ты веришь в привидения?

– Абсолютно не верю, – сказал Бен.

Они сели рядом на пол, спиной к облупленной стене, и стали прислушиваться. Ник положил между ними нож. Он взял пальцы Бена и дал ему пощупать рукоятку.

– Хороший нож… матросский, – шепнул он.

Бен напряженно прислушивался. Только шелест ветра в деревьях да несмолкаемый ропот реки. Камней больше не бросали.

Утром они чуть свет покинули школьное здание. Ни тот ни другой не спали. У Бена горели глаза. Когда взошло солнце, они набрели на человека, чинившего сломанную рессору грузовика. Они помогли ему приподнять ее, подсунув полено, и он довез их до Скрантона, где они нанялись мыть посуду в закусочную, принадлежащую одному греку.

…Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им веками освещенными представлениями и воззрениями разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть.

Мытье посуды пришлось Бену не по душе, и недели через две, скопив на билет, он сказал, что хочет ехать домой, повидать стариков. Ник остался, потому что в него влюбилась продавщица из кондитерской. Попозже он поедет в Аллентаун, где его брат работает на сталелитейном заводе и зарабатывает большие деньги. Он проводил Бена на вокзал, посадил в нью-йоркский поезд и сказал ему на прощание:

– Бенни, занимайся и учись… Постарайся принести пользу рабочему классу и помни: слишком много женщин – это худо.

Бену ужасно не хотелось расставаться с Ником, но ему надо было искать работу на зиму, чтобы иметь возможность учиться. Он выдержал экзамены и был принят в Нью-Йоркский университет. Старик взял в «Моррис Плене» ссуду в сто долларов, [317] чтобы помочь ему на первых порах, а Сэм прислал ему из Нью-Йорка двадцать пять долларов на учебники. Кроме того, он сам подрабатывал по вечерам в аптекарском магазине Кана. По воскресеньям он ходил в библиотеку и читал «Капитал» Маркса. Он вступил в социалистическую партию и, когда у него бывало свободное время, ходил на лекции в школу Рэнд. Он усиленно работал над собой, чтобы стать хорошо отточенным оружием.

Весной он заболел скарлатиной и пролежал десять недель в больнице. Когда он выписался, у него до того испортилось зрение, что он и часу не мог читать – у него начинались головные боли. Старик взял в «Моррис Плене» еще сто долларов и был теперь должен уже двести плюс проценты и гербовый сбор.

На лекции в «Купер Юнион» Бен познакомился с одной девушкой, которая раньше работала на текстильной фабрике в Джерси. Она была арестована во время патерсонской стачки и занесена в черные списки. Теперь она служила продавщицей у Уэнемейкера, а родители ее еще работали на заводе Ботени в Пассейике. Звали ее Элен Мауер, она была на шесть лет старше Бена, светлая блондинка с уже помятым лицом. Она говорила, что социалистическое движение ни черта не стоит, только у синдикалистов правильная программа. После лекции она повела его пить чай в кафе «Космополитен» на Вторую авеню и познакомила с настоящими, по ее словам, революционерами; когда Бен рассказал о своих знакомых Глэдис и старикам, старик сказал:

– Фуй… Евреи – радикалы! – И презрительно чмокнул губами.

Он сказал, что Бенни должен бросить все эти глупости и взяться за работу. Он стар и кругом в долгах, и если он заболеет, то Бенни придется кормить его и старуху. Бен сказал, что он все время работает, но при чем тут семья, он работает для блага рабочего класса. Старик побагровел и сказал, что семья – это первая святыня, а вторая – его народ. Мамаша и Глэдис плакали. Старик встал, задыхаясь и кашляя, он поднял руки над головой и проклял Бена, и Бен ушел из дому.