Тяжелый дивизион

— Ну, вы моих родителей, кажется, успели рассмотреть, — сказала вдруг сухо Вавочка.

В прозрачной девушке, как в созревшей куколке мотылька, почувствовалось вдруг другое существо.

— Выходите замуж, — засмеялся Андрей, ему сразу вдруг стало легче с ней.

— Благодарю вас, — церемонно наклонила голову Вавочка. — В этом пункте вы трогательно совпадаете с моими родителями. Не за вас ли?

— Ого! — подскочил под одеялом Андрей.

— По матушкиному счету вы у меня сотый жених. Я уже привыкла. Все равно не подойдете.

— А сами вы об этом как думаете?

— Ничего не думаю, — замкнулась девушка. — Что вы читаете?

— Чирикова.

— «Юность»? Хорошая книжка… Все хорошие книжки о том, как не бывает.

— А вы бы хотели, чтобы все было так, как у Чирикова?

— У вас невеста есть, — сказала вместо ответа девушка.

— Почему вы думаете?

— Две карточки у вас стоят рядом… И непохожие… Значит, если одна сестра, то другая кто ж?

— Да вы Шерлок Холмс! — наивничая, восхитился Андрей.

— Зато вы не гениальный преступник — весь в уликах.

— А что еще?

— А вон тетрадка… Вся буквами «Е» разрисована. Даже на клеенке вырезано.

— Ей-богу, вы великолепны. Вот это наблюдательность!

— Я всегда за людьми все замечаю.

— И за мною?

— Иначе я бы с вами так не разговаривала.

— Это, пожалуй, комплимент.

— Если хотите… Знаете, я бы вас просила не ссориться с мамой. Мы скоро уедем. Потерпите немного.

— Я и не собираюсь.

— У мамы странные обычаи…

— Если они не коснутся…

— И если коснутся…

— Не обещаю.

— Жаль. Я так и знала… Ну, я пойду… Я еще зайду к вам.

— Я буду очень рад. Вечером я встану.

— Значит, вам можно?

— Разумеется, можно. Сапог у меня порван… О проволоку…

— У вас одна пара?.. Не говорите маме.

— А что? Невесту потеряю?

— С вами не стоит быть откровенной.

— Да, это я зря, — согласился Андрей. — Дайте руку, я прошу прощенья.

— Прощаю, — улыбнулась девушка.

Андрей натягивал наскоро зашитый сапог, когда в избу вошел Кашин, младший писарь.

— Ваше благородие, там в канцелярии жена их высокоблагородия командира дивизиона бумаги смотрят.

Красивые глаза Кашина оскорбительно светились издевкой.

— Зачем же вы даете?

— Все дела. Они всегда так. Я только докладываю…

— Зачем же вы даете?

Кашин пожал плечами.

Андрей наскоро затянул пояс и пошел в дом, занятый канцелярией. Кашин исчез где-то в темноте.

В канцелярии при свече сидела за столом Василиса Климентьевна. Перед нею в не совсем свободной позе Стоял старший писарь Фролов.

Василиса Климентьевна подняла голову и кивком приветствовала Андрея.

Андрей долго собирался с духом, чтобы сдержать клокотавшее в нем раздражение.

Увидев адъютанта, Фролов сделал руки по швам.

— Что вас интересует в нашей канцелярии, Василиса Климентьевна? — спросил Андрей.

— Так, вообще, все… У казначея я уже просмотрела. А теперь с приказами знакомлюсь. Дела мужа и его части меня всегда интересовали. А что?

— По уставу никто, кроме лиц командного состава, не может быть допущен к делам воинской части.

— Я не посторонняя.

— Но вы и не лицо командного состава.

— Ну, ладно, я посмотрю кое-что, и все…

— Я очень прошу вас, Василиса Климентьевна, сейчас же, немедленно вернуть мне все дела.

— Вы что, боитесь? Непорядки, вероятно?

— Прошу вас не оскорблять меня. А вам, Фролов, я ставлю на вид невыполнение устава.

Фролов вытянулся, постоял минуту и отошел в сторону.

— Я смотрю дела с разрешения командира дивизиона.

— Этого мало. Будьте любезны, в таком случае принесите мне письменное приказание. Предупреждаю только, что этот замечательный документ будет доложен в штабе корпуса и… отправлен в столичную печать.

— Как вы смеете? Мальчишка! Вы офицер и лишены уважения к командиру части. Вы ведь сами когда-нибудь будете командиром.

— Никогда не буду.

— Да, ведь вы студент… В этом все дело. Вы далеки от духа армии. Мне вы показались приличным человеком…

Андрей молча собирал дела и папки.

— Прошу вас, — сказал он, спрятав бумаги в стол.

Василиса Климентьевна сидела недвижно.

Андрей задул свечу.

— Вежливо. Дайте по крайней мере руку!

Андрей взял командиршу под руку, и старуха, всхлипнув в темноте, очень больно ущипнула его выше локтя.

IV. Колесо счастья

Торопов, разъяренный, стоял перед Андреем. Сжатые руки его чернели на поясе, как неживые. Выцветшие глаза и хриплый голос атрофированной от многолетнего пьянства гортани делали его гнев скорее смешным, чем страшным, но Андрей чувствовал, как в этом расхлябанном теле на минуту встает «аршин» — костяк старого кадровика.

— Вы, кажется, позволили себе быть непочтительным по отношению к моей жене? — прошипел он, разбрасывая фонтаны слюны и закинув при этом голову назад.

Андрей вынул платок, с нарочитой гримасой вытер щеку, на которую капнуло, и, воспользовавшись паузой, заметил:

— Может быть, господин полковник, мне будет позволено узнать, в чем выразилась моя непочтительность?

Полковничьи пальцы дернулись и зачастили по желтому ремню мелкой дрожью.

— Прапорщик, вы мне не устраивайте здесь дипломатический салон. Мы здесь все солдаты.

— За исключением вашей супруги, господин полковник, — сказал Андрей, но тут же почувствовал, что раз он дразнит старика — значит, и его спокойствие уходит.

— Вот видишь, видишь? — послышался голос за занавеской. — Он позволяет себе слишком много.

«Значит, полковница подслушивала!» Андрей сразу перешел в то состояние, когда течение ссоры владеет человеком.

— Что с вами можно позволить? — бросил он со злобной презрительностью.

Полковница взвизгнула и бросилась вперед. Полковник одной рукой удержал супругу, но сам еще ближе придвинулся к Андрею.

Его всегда маленькие, мутные, а теперь навыкате глаза стали вдруг страшными, как у эпилептика.

— Это оскорбление старшего в чине… прямого начальника. Под суд! — задыхался Торопов.

— В чем моя вина? Я не допустил постороннюю женщину к бумагам и приказам согласно уставу…

— Молча-а-а… — взвизгнул внезапно приобревший гибкость голос Торопова. Но старик захлебнулся в выкрике на букве «а», замахал перед собой руками и в два-три приема, как деревянная кукла, у которой развинтились шарниры, свалился назад на пол…

В комнату вбежал Василий и, непочтительно подхватив командира под руки, поволок его к кровати.

Андрей весь вечер просидел в избе. Тем временем Мигулин по собственной инициативе сообщался с Василием. Торопов долго не мог прийти в себя. Но и придя в сознание, он продолжал задыхаться, и командирша окончательно уложила его в постель. Она не пустила пришедших к нему офицеров, боясь за сердце больного.

Поздно вечером к Андрею зашел Кельчевский. Он рассказал, что доктор определил у больного нефрит, что организм его вконец истощен и он нуждается в серьезном и длительном лечении. По тону его Андрей никак не мог определить, как относится Кельчевский к случившемуся и как приняли ссору другие офицеры.

Торопов уехал через три дня. Его свезли на станцию в покойной коляске. Сопровождаемый дочерью и женой, он сел в вагон и отправился в Оренбург.

Угрызений совести Андрей не испытывал, но был почему-то убежден, что его отношения с офицерами теперь резко испортятся, и уже заранее черствел в каком-то плохо осознанном упорстве. Торопова ни любили, ни ненавидели. К нему относились как к запойному пьянице-старику, осколку прошлого. Андрею он казался оживленной мумией. Но все равно ему, Андрею, не следовало глумиться над больным стариком. Дело обошлось бы пустяками. Может быть, коробило именно то, что в ссоре была замешана женщина. Андрей лежал теперь целыми днями на койке, не всегда выходил к обеду, первым уходил из-за стола и старался выбирать места для прогулок подальше от дивизионного бивуака.