Повесть о старых женщинах

Но даже когда от трехсот тысяч франков осталось двадцать тысяч, Джеральд по-прежнему твердо верил, что в данном случае действие законов природы будет каким-то образом приостановлено. Он уже был наслышан о богачах, которые кончили попрошайками и дворниками, но считал, что ему такая беда не грозит на том простом основании, что он — это он. Впрочем, Джеральд намеревался подкрепить эту аксиому заработками. Когда же заработать не удалось, он продолжал поддерживать ту же аксиому, занимая в долг, но тут выяснилось, что его дядюшка раз и навсегда поставил на нем крест. Джеральд спасал бы свою аксиому даже воровством, но на жульничество у него не хватало ни решимости, ни умения. Ему недоставало ловкости даже для шулерства.

Раньше Джеральд мыслил тысячами. Теперь ему приходилось ежедневно, ежечасно мыслить сотнями и десятками. Он выбрасывал двести франков на железнодорожные билеты, чтобы переехать в деревню и повести там экономную жизнь, а вскоре — еще двести, чтобы вернуться в Париж и повести экономную жизнь там. А чтобы отпраздновать переезд в Париж и грядущую эру строжайшей экономии и серьезных поисков средств к существованию, Джеральд раскошеливался еще на сотню, дабы отобедать в «Мэзон Доре» ^{67} и абонировать два кресла в первом ярусе театра «Жимназ» ^{68}. Короче говоря, в этом положении Джеральд, обманывая сам себя, совершал поступки и принимал решения, как последний болван, убежденный в том, что его жизненные проблемы и его мудрость не имеют себе равных.

Однажды днем в мае 1870 года Джеральд нервно шагал взад-вперед по треугольной комнате в небольшой гостинице на углу рю Фонтен и рю Лаваль ^{69} (ныне — рю Виктор Массе), в полуминуте ходу от бульвара Клиши. Дело дошло и до этого — «grand boulevard» [32] пришлось сменить на «boulevard exterieur» [33]. Софья сидела на стуле у мутного окна, лениво и с отвращением глядя вниз на омнибус Клиши — Одеон, из которого в это время выпрягали добавочную лошадь на углу рю Шапталь. С улицы слышался оглушающий грохот повозок и быстро несущихся экипажей. Окрестностям было далеко до идеала. Слишком много народу толпилось на этих узеньких крутых улочках — казалось, каждое окно в соседних многоэтажных домах до отказа набито людьми. Джеральд, лелея свою гордыню, говорил, что это, в конце концов, и есть настоящий Париж и что сколько ни плати, а кухня здесь ничуть не хуже, чем где-то еще. Редко случалось, чтобы, поев в маленьком кафе внизу, он не пришел в восхищение от кухни. Послушать Джеральда — он не посчитался с расходами и выбрал эту гостиницу за ее необыкновенные достоинства. И действительно, его манеры завсегдатая придавали Джеральду вид знатока Парижа, который не будет торчать с вульгарными туристами в курятниках квартала Мадлен ^{70}. Одет он был довольно изысканно: добротная одежда, даже много испытавшая, способна пережить растаявшее состояние, как римские триумфальные ворота пережили роскошь погибшей империи. Только воротнички, большая треугольная манишка и манжеты, на которых остались несмываемые следы небрежной стирки, несли на себе печать нависшего бедствия.

Джеральд украдкой покосился на Софью. Она тоже была одета по-прежнему изящно: платье из черного фая, кашемировая шаль и маленькая черная шляпка с приспущенной вуалью не выдавали нищеты. Софья выглядела как женщина, которая удовлетворяется скромным, но хорошим гардеробом и, с помощью природы, малым добивается многого. Добротная черная ткань не знает сноса: она не выдаст ни тайных переделок, ни штопки и к тому же не прозрачна.

Наконец Джеральд, возобновляя прерванный разговор, настырно повторил:

— Говорю тебе, у меня и пяти франков не осталось! Можешь, если угодно, вывернуть мои карманы, — добавил сидящий в нем закоренелый лжец, опасаясь, что ему не поверят.

— И что же, по-твоему, я должна делать? — спросила Софья.

Иронический и вместе с тем нервный тон, которым был задан этот вопрос, показывал, что за четыре года, прошедшие со свадьбы, Софья по сути своей изменилась. Ей и впрямь представлялось, что та Софья, на которой женился Джеральд, безвозвратно исчезла, и теперь в прежней оболочке — другая Софья, — так ясно ощущала она ту коренную перемену, которая происходила в ней по мере накопления жизненного опыта. И хотя это было иллюзией, хотя она оставалась все той же Софьей, только раскрывшейся с большей полнотой, иллюзия соответствовала действительности. Несомненно похорошевшая с тех пор, когда Джеральд против воли сделал ее своей законной женой, Софья стояла на пороге двадцати четырех лет, но выглядела, быть может, несколько старше. Ее фигура окончательно оформилась, талия стала полнее. Софья не была ни стройной, ни тяжеловесной. Линия рта стала жесткой, и Софья приобрела привычку сжимать губы в тех же случаях, когда улитка прячется в свою раковину. В движениях не осталось и следа девической неуклюжести, в тоне — и намека на простодушие. В очаровании Софьи была властность и некоторое высокомерие, но отнюдь не наивность или невинность. В ее глазах читалось внезапно и сполна испытанное разочарование. Холодный оценивающий взгляд говорил о том, что Софья изведала всю низость человеческой натуры. Джеральд приступил к ее обучению — и завершил его. Он не уничтожил Софью, как плохой учитель может загубить прекрасную певицу, ибо нравственной силой она далеко превосходила его; сам того не сознавая, Джеральд создал шедевр, но шедевр трагический. Софья стала женщиной, одного взгляда которой, когда она выражает свое мнение, довольно, чтобы мужчина, и желая, и боясь, чтобы его мысли были прочитаны, подумал: «О боже! И повидала же она на своем веку. Она видит людей насквозь!»

Ее замужество было, несомненно, пагубным ослеплением. С самого начала, с того момента, когда этот странствующий приказчик с неподражаемым напором и самонадеянностью перебросил через прилавок бумажный шарик, недремлющее здравомыслие подсказывало Софье, что, подчиняясь инстинкту, она готовит себе самой позор и несчастье, но, словно заколдованная, Софья не могла остановиться. Чтобы рассеять чары, понадобилось сделать непоправимое — сбежать из дому. Только полностью выйдя из транса, поняла Софья истинную цену своего замужества. Она не смирилась и не восстала. Джеральда она терпела, как плохую погоду. Она вновь и вновь убеждалась, что муж ее непоправимо глуп и немыслимо безответствен. Софья терпела его — иногда спокойно, иногда с горечью, уступала любым его капризам и не позволяла себе иметь собственные желания. За свою гордость и за минуту безумия Софья готова была заплатить вечным самоуничижением. Цена высока, но такова уж цена. Ничего не приобрела Софья, кроме исключительно свободного знания французского языка (очень скоро бойкая, но неправильная речь Джеральда стала вызывать у нее только презрение), и ничего не сохранила, кроме чувства собственного достоинства. Софья знала, что осточертела Джеральду, что он плясал бы от радости, если бы избавился от нее, что он постоянно изменяет ей, что он давно уже безразличен к ее красоте. Она знала к тому же, что в глубине души Джеральд ее побаивается, и в этом было ее единственное утешение. Иногда Софья удивлялась тому, что он еще не оставил ее, еще не бросил ее, попросту не вышел из дому в один прекрасный день, забыв взять ее с собой.

Они ненавидели друг друга, но по-разному. Он был ей отвратителен, она вызывала в нем обиду.

— Что, по-моему, ты должна делать? — повторил Джеральд. — Да напиши домой, своим — пусть они пришлют денег.

Высказав то, что было у него на уме, он взглянул на Софью с вызовом и угрозой. Будь Джеральд покрепче, он бы ее прибил, но Софья была выше ростом, и это, как многое другое, его унижало.