Повесть о старых женщинах

Шум стал непереносимым, когда группа рабочих в голубых блузах сняла с повозки одну за другой детали гильотины и аккуратно сложила их на землю под наблюдением человечка в черном сюртуке и шелковой шляпе с широкими прямыми полями; человечек нервничал и суетился. И наконец над площадью поднялись красные столбы, которые скрепил наверху какой-то ловкач. Человечек в сюртуке тщательно следил за тем, как привинчивают деталь к растущей на глазах машине. Спустя несколько томительных минут гильотина была собрана целиком, за исключением треугольного стального ножа, поблескивавшего на земле и привлекавшего всеобщее внимание. Палач указал на нож, двое рабочих подняли его и установили в пазы, после чего подтянули нож к верхушке гильотины. В наступившей тишине палач не отрываясь смотрел на нож. Потом он привел в действие механизм, и масса металла, вибрируя, обрушилась вниз с приглушенным стуком. Несколько слабых возгласов слились воедино, а потом раздался мощный взрыв криков, гиканья и пения. Нож снова подняли, мгновенно наступило молчание, и снова он полетел вниз, за чем последовал новый взрыв ликования. Палач удовлетворенно кивнул. Женщины в окнах восторженно зааплодировали, а жандармам пришлось дать жестокий отпор яростно наседавшей толпе. Рабочие сняли блузы, накинули куртки, и Софья с неприязнью смотрела, как они цепочкой потянулись к гостинице, а за ними проследовал палач в сюртуке.

IV

Когда по гостинице торжественно прошествовали палач и его команда, двери всех номеров приоткрылись, а постояльцы громко зашушукались. Софья услышала шаги палача и его подручных на лестнице. На площадке палач замешкался, после чего, судя по всему, направился в какую-то комнату по соседству. Хлопнула дверь. Но Софья отчетливо слышала, как палач и подручные переговаривались и как звенели стаканы на подносе. Из соседних окон до нее доносились голоса, которые выдавали растущее волнение. Кто говорит, Софье не было видно, а высовываться из окна ей не хотелось. Над крышами загудел басовитый колокол, отбивавший время — Софья решила, что это, должно быть, часы на соборе. На углу площади она увидела Джеральда, который оживленно болтал с одной из девушек, раньше гулявших под ручку. Кто же, недоуменно спросила себя Софья, воспитывал эту девушку, и о чем думали ее родители! И, почувствовав, что может гордиться собой, Софья испытала высокомерное, безграничное чувство превосходства.

Ее взгляд вновь скользнул по гильотине и задержался на ней. Грубые красные столбы большой, но примитивной машины, охраняемой жандармами, возвышались над площадью. Рядом с гильотиной лежали на земле инструменты и открытый ящик. Запряженная в повозку обессилевшая кляча дремала, едва держась на ногах. Когда первые солнечные лучи скользнули по крышам и коснулись дымовых труб, Софья заметила, что почти все лампы и свечи уже погашены. Зрители в окнах зевали, а зевнув, смущенно смеялись. Кто-то ел, кто-то пил. Высунувшись из окон, люди перебрасывались замечаниями. Конные жандармы по-прежнему оттесняли разгоряченную толпу, гудевшую по краям площади. Софья увидела Ширака, прохаживавшегося в одиночестве. Джеральд куда-то подевался. Он не мог уйти с площади. Может быть, он вернулся в гостиницу и вот-вот зайдет проведать ее и узнать, все ли у нее благополучно. Почувствовав себя виноватой, Софья бросилась в кровать. Когда она в последний раз обводила взглядом комнату, здесь стояла тьма; теперь же стало светло, и видна была каждая мелочь. И все же Софье казалось, что у окна она проспала всего несколько минут.

Софья ждала. Джеральд не шел. До нее ясно доносился ровный гул голосов палача и его подручных. Их комната, подумала она, должно быть, находится в глубине коридора. Другие звуки в гостинице постепенно стихли. Прошла вечность, и наконец она услышала, как отворилась дверь и кто-то шепотом, по-французски, отдал приказание, в ответ прозвучало: «Qui, monsieur» [30], и послышался шум на лестнице. Палач со своей командой спускался вниз. «А ты, — раздался сверху голос пьяного англичанина, все того же господина средних лет, который на этот раз переводил слова палача, — а ты возьмешь отрубленную голову». Послышался гогот, и подруга англичанина, продолжавшая изучение английского языка, повторила: «А ты восьмешь отрубленный голову». Снова смех. Потом в гостинице воцарилась тишина. Софья подумала: «Пока все это не кончится и Джеральд не вернется, я из постели не вылезу!»

Укрывшись простыней, она задремала и пробудилась от громогласных криков, визга и гама — проявлений человеческой звероподобности, далеко превосходивших ограниченный жизненный опыт Софьи. Хотя Софья заперлась у себя в комнате и находилась в полной безопасности, безумная ярость толпы, теснившейся по краям площади, внушала ей робость и ужас. Толпа вопила так, что, казалось, готова разорвать на куски даже лошадей. «Не встану», — прошептала Софья. С этими словами она поднялась, снова подошла к окну и выглянула наружу. Она была вне себя от страха, но ей не хватило внутренних сил, чтобы противостоять соблазну. Она жадно смотрела на освещенную солнцем площадь. Первым, кого увидела Софья, был Джеральд, вышедший из дома напротив; вскоре за ним появилась та девушка, с которой он вел беседу. Джеральд мельком бросил взгляд на гостиницу, а затем подошел как можно ближе к красным столбам, перед которыми теперь выстроились жандармы с обнаженными саблями. Рядом с прежней повозкой уже стояла еще одна, побольше, запряженная парой. Шум вокруг площади не стихал и даже сделался громче. Сотни две людей, допущенных за оцепление, и все, кто смотрел из окон, пьяные и трезвые, глядели в зловещем оцепенении, как и Софья, в сторону гильотины. «Я этого не вынесу!» — в ужасе подумала Софья, но не могла ни пошевелиться, ни перевести взгляд.

Время от времени толпа разражалась неистовым стаккато:

И в заключительном «Ah!» отозвалось что-то дьявольское.

Потом чудовищный, страшный рев, в котором дикая ярость толпы достигла кульминации, взлетел в небеса. Лошади, на которых истуканами сидели жандармы, вставали на дыбы, пятились и, казалось, вот-вот обрушатся на бушующую толпу. Толпа в последний раз попыталась прорвать оцепление, но ей это не удалось.

Из переулка, находившегося за гильотиной, спиной вперед вышел священник, высоко подняв зажатый в правой руке крест, а за ним появился сам герой события — связанный веревками красавец в сопровождении двух стражников, которые подпирали его с обеих сторон. Это был совсем юноша. Он отважно выпячивал подбородок, но лицо его было невероятно бледно. Софья заметила, что священник старается закрыть своим телом от узника гильотину — в точности как в анекдоте, рассказанном за обедом.

Кроме голоса священника, неразборчиво бормотавшего заупокойную молитву, с площади не доносилось ни звука. Теперь в окнах виднелись группы окаменевших зрителей, не отрывавших округлившихся глаз от процессии. У Софьи комок встал в горле, и рука, которой она придерживала занавеску, задрожала. Ей казалось, что центральная фигура — не человек, а скорее кукла, марионетка с заводом, имитирующая акт трагедии. Она увидела, как священник поднес к губам марионетки распятие и кукла, неловким, нечеловеческим движением пожав связанными плечами, отклонила крест. Когда же процессия повернула и остановилась, Софья ясно увидела, что шея и плечи марионетки оголены, а рубашка разрезана вдоль. Это было ужасно. «Зачем я смотрю на это?» — истерически спросила она себя, но не шевельнулась. Теперь жертва скрылась за спинами других людей. Потом Софья увидела, что узник лежит ничком под красным столбом, между опорами, по которым должен скользнуть нож. Теперь тишину на площади нарушало только позвякиванье конской упряжи. В строю перед эшафотом жандармы крепко сжимали свои сабли и смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на привилегированных зрителей, которые выглядывали из-за их спин.