Обетованная земля

— Это Катарина Елинек, — представил Георг Камп. — Прошу вас, входите и распакуйте свои драгоценности.

Хирш опустил жалюзи на окнах витрины.

— Мера предосторожности, — пояснил он. — Иначе уже через десять минут здесь будет полиция.

Госпожа Елинек вежливо и молча распаковывала свои изделия.

— Люблю сладости, — признался Камп, обращаясь к Кармен. — Особенно творожный штрудель!

Кармен очнулась от своей благостной летаргии.

— Я тоже, — заявила она. — И чтобы взбитых сливок побольше!

— Ну в точности как я! — просиял Камп, не в силах оторваться от ее обманчивой красоты. — И кофе со сливками!

Кармен была в восторге.

— Это писатель Георг Камп, Кармен, — объяснил я. — Единственный жизнерадостный эмигрант из всех, кого я знаю. Раньше он писал ужасно грустные, меланхолические романы. А теперь расписывает мир яркими красками.

Кармен потянулась за куском вишневого штруделя.

— Но это же великолепно! — проворковала она. — Веселый эмигрант! — И, окинув Кампа оценивающим взглядом, протянула божественную руку за маковым рогаликом.

Госпожа Елинек тем временем уже распаковала чашки, тарелочки и приборы.

— За посудой я зайду завтра, — сказала она.

— Да оставайтесь с нами! — воскликнул Камп. — Вместе отпразднуем освобождение от духовности.

— Я не могу. Мне надо идти.

— Но госпожа Елинек! Какие такие у вас неотложные дела? Рабочий день кончился. И у вас тоже!

Камп схватил ее за руку и попытался втянуть обратно в комнату. Внезапно она вся задрожала:

— Пожалуйста, оставьте меня! Мне надо идти. Сейчас же! Простите меня. Мне нужно…

Камп смотрел на нее, ничего не понимая.

— Но что же все-таки случилось? Мы ведь не прокаженные…

— Позвольте мне уйти! — Госпожа Елинек побледнела и дрожала все сильней.

— Позвольте ей уйти, господин Камп, — спокойно попросила Кармен своим глубоким, грудным голосом.

Он немедленно отпустил Катарину. Госпожа Елинек неловко изобразила прощальный жест и выскользнула за дверь. Камп смотрел ей вслед:

— Не иначе приступ эмигрантского бешенства. Все мы время от времени начинаем сходить с ума.

Кармен трагически покачала головой:

— Она сегодня получила телеграмму. Из Берна. Ее муж умер. В Вене.

— Старик Елинек? — спросил Камп. — Тот самый, который ее выставил?

Кармен кивнула:

— Все это время она ради него копила деньги. Хотела вернуться.

— Вернуться? После всего, что случилось — с ней здесь и с ним там?

— Да, хотела. Думала, тогда они зачеркнут все прошлое и начнут жизнь сначала.

— Что за бред!

Хирш посмотрел на маляра:

— Не говори так, Георг. Разве ты сам не хочешь начать сначала?

— Откуда мне знать? Живу как живется.

— Это обычная прекраснодушная иллюзия всех эмигрантов. Все позабыть и начать сначала.

— По-моему, ей радоваться надо, что этот Елинек концы отдал. Для нее же лучше. Не придется привозить в свою теплую пекарню этого типа, который выкинул ее на улицу, словно кошку, и опять служить ему вечной рабыней.

— Люди не всегда понимают, о чем печалятся — о плохом или о хорошем, — задумчиво сказал Хирш.

Камп беспомощно оглядел присутствующих.

— Черт возьми, — сказал он, — мы ведь так хотели повеселиться сегодня.

Вошел Равич.

— Как дела у Джесси? — спросил я.

— Сегодня утром ее отвезли домой. Она стала еще недоверчивей, чем прежде. Чем лучше идет заживление, тем недоверчивее она становится.

— Лучше? — спросил я. — Действительно лучше?

Вид у Равича был усталый.

— Что значит «лучше»? — бросил он. — Замедлить приближение смерти — это все, что в наших силах. Абсолютно бессмысленное занятие, как глянешь в газеты. Молодые, здоровые парни гибнут тысячами, а мы тут стараемся продлить жизнь нескольким больным старикам. Коньяка у вас не найдется?

— Ром, — ответил я. — Как в Париже.

— А это кто такой? — спросил Равич, указывая на Кампа.

— Последний жизнерадостный эмигрант. Но и ему оптимизм нелегко дается.

Равич выпил свой ром. Потом посмотрел в окно.

— Сумеречный час, — сказал он. — Crépuscule ^[47]. Час теней, когда человек остается один на один со своим жалким «я» или тем, что от него осталось. Час, когда умирают больные.

— Что-то ты уж больно печален, Равич. Случилось что-нибудь?

— Я не печален. Подавлен. Пациент умер прямо на столе. Казалось бы, это уже не должно меня расстраивать. Но тем не менее. Сходи к Джесси. Нужно ее поддержать. Постарайся ее рассмешить. На что тебе сдались эти сладкоежки?

— А тебе?

— Я зашел за Робертом Хиршем. Хотим пойти в бистро поужинать. Как в Париже. Это Георг Камп, который писатель?

Я кивнул:

— Последний оптимист. Отважный и наивный человек.

— Отвага! — хмыкнул Равич. — Я готов заснуть на много лет, лишь бы проснуться и никогда больше не слышать этого слова. Одно из самых испохабленных слов на свете. Прояви-ка вот отвагу и сходи к Джесси. Наври ей с три короба. Развесели ее. Это и будет отвага.

— А врать ей обязательно? — спросил я.

Равич кивнул.

— Давай куда-нибудь сходим, — сказал я Марии. — Куда-нибудь, где будет весело, беззаботно и непритязательно. А то я оброс печалью и смертями, как старое дерево мхом. Премия от Реджинальда Блэка все еще при мне. Давай сходим в «Вуазан» поужинать.

Мария посмотрела на меня.

— Я сегодня ночью уезжаю, — сказала она. — В Беверли-Хиллз. Съемки и показ одежды в Калифорнии.

— Когда?

— В полночь. На несколько дней. У тебя хандра?

Я покачал головой. Она втянула меня в квартиру.

— Зайди в комнату, — сказала она. — Ну что ты стал в дверях? Или ты сразу же хочешь уйти? Как же мало я тебя знаю!

Я прошел за ней в темную комнату, освещенную только окнами небоскребов, как на полотне кубистов. Бледный полумесяц висел в просвете между блеклыми облаками.

— А может быть, все-таки, несмотря ни на что, сходим в «Вуазан»? — спросил я. — Чтобы сменить обстановку?

Мария внимательно посмотрела на меня.

— Случилось что-нибудь? — спросила она.

— Да нет. Просто внезапно возникло чувство какой-то ужасной беспомощности. Со мной бывает иногда. Все этот бесцветный час теней. Пройдет, когда будет светло.

Мария щелкнула выключателем.

— Да будет свет! — сказала она, и в голосе ее прозвучали вызов и страх одновременно.

Она стояла меж двух чемоданов, на одном из которых лежало несколько шляпок. Второй чемодан был еще раскрыт. При этом сама Мария, если не считать туфель на шпильках, была совершенно голая.

— Я могу быстро собраться, — сказала она. — Но если мы хотим в «Вуазан», мне надо немножко поработать над собой.

— Зачем?

— Что за вопрос! Сразу видно, что ты нечасто имел дело с манекенщицами. — Она уже устраивалась перед зеркалом. — Водка в холодильнике, — деловито сообщила она. — Мойковская.

Я не ответил. Я увидел, что в ту же секунду она почти забыла обо мне. Едва только ее руки взялись за кисточки, словно пальцы хирурга за скальпель, это освещенное резким светом лицо в зеркале разом стало чужим и незнакомым, будто ожившая маска. С величайшим тщанием, будто и впрямь шла деликатнейшая операция, проводились линии, проверялась пудра, наводились тени, и все это сосредоточенно, молча, словно охотница подготавливалась к бою.

Мне часто случалось видеть женщин перед зеркалом, когда они подкрашивались, но все они не любили, когда я за ними наблюдал. Мария, напротив, чувствовала себя совершенно непринужденно — с такой же непринужденностью, не задумываясь об этом, она и расхаживала нагишом по квартире. Тут не только в профессии дело, подумал я, тут скорее еще уверенность в своей красоте, делавшей ее столь неосторожной. К тому же Мария настолько привыкла к частой смене платьев на людях, что нагота, вероятно, стала для нее чем-то вроде неотъемлемой части ее существования.

Я чувствовал, как вид этой молодой женщины перед зеркалом постепенно захватывает меня целиком. Она была полностью поглощена собой, этим тесным мирком в ореоле света, своим лицом, своим «я», которое вдруг перестало быть только ее индивидуальностью, а выказало в себе исконные черты рода, носительницы жизни, но не праматери, а скорее невольной хранительницы чего-то, что выглядывало сейчас из черных зеркал прошлого и властно требовало воплощения. В ее сосредоточенности было что-то отсутствующее и почти враждебное, на мгновение она вернулась к чему-то, что потом сразу же забудется, — к первоистокам, лежащим далеко по ту сторону сознания, в сумерки первоначал.