Для фортепиано соло. Новеллы

— Мне тоже было бы наплевать, если б я был уверен в виновности Бриньяка… Вот только я в этом не уверен! О да, не вполне уверен… С первого дня я говорил вам, патрон, что мне не нравится эта история. Когда я вернулся оттуда, после моего первого расследования в самом начале дела, помню, обратил ваше внимание на очень странное поведение местной полиции… и на ее очевидную враждебность к Бриньяку… В первой статье я это отметил… Вы ее не пропустили.

— С чего бы мне ее пропускать? Бриньяк был политическим противником, самым опасным из всех… И не нам было выискивать доводы в его пользу, раз уж представился случай избавиться от него.

— Возможно… Но и не нам было обвинять его, если правосудие, невзирая на все наше давление, отказывалось это сделать… Все-таки, патрон, давайте предположим хоть на секунду, что Бриньяк был абсолютно не виновен, а мы его убили.

— Не бросайся громкими словами о мелких происшествиях… Мы не убивали. Мы не убивали никого… Мы сделали нашу ставку в политической игре. Сам он поступал так всю жизнь.

— Прошу прощения, патрон, я не бросаюсь громкими словами, а говорю правду… Мы его убили… И не только убили… Мы его мучили, преследовали так, что у него не выдержало сердце. Сам не знаю, чья роль в этом деле чернее — его или наша. Наверняка наша чернее намного.

— Что это ты поешь? Ну, это уж слишком, малыш… Если б хоть один из моих редакторов стал высказывать такие суждения, я бы давно выгнал его… пусть работает в другом месте… Но ты мне дорог, мы вместе создали нашу газету… Я отвечаю тебе признательностью, а не любовью… Пойми одно: мне не за что краснеть в этом деле. Совсем наоборот… Я хорошо сделал свое дело. В нашем ремесле не следует признаваться в ошибках. Пусть этим занимается правосудие… Мы исполняем желания публики, нашей публики… А публика хотела, чтобы Бриньяк был виновен.

— Она этого хотела, потому что мы ей это сказали.

— Не только потому, что мы сказали. Причины здесь более глубокие… Потому что Бриньяк был средоточием тех сил, которые мы ненавидим… и имеем право ненавидеть… должны ненавидеть… И в таком случае голос поднимает уже не журналист, а сторонник той или иной партии… Год назад у нас прошли отвратительные выборы… Мы знали, что наши противники, утвердившись у власти, приняли решение не выпускать ее из рук… И следовало любой ценой помешать им завладеть командными рычагами… Дело Бриньяка станет для нас и наших сторонников спасением. Оно помогло определиться со своей позицией многим честным людям, которые прежде колебались, не могли ни на что решиться. Бриньяк умер, но, возможно, именно ему мы будем обязаны за наше чудесное возрождение. Что такое один человек? Разве военный вождь не должен жертвовать многими миллионами, чтобы обеспечить победу? Ты качаешь головой… Тебя это не убеждает?

— Нет, патрон, тысячу раз нет! Как можете вы сравнивать войну с политическими битвами, да, очень жаркими, но ведь они разворачиваются между гражданами одной страны… и этим гражданам, быть может, уже завтра придется вместе защищать ее… К тому же как могу я допустить лживые измышления… ибо между вами и мной недомолвок быть не должно… Мы знаем, что это была ложь…

— Вовсе нет… Это были гипотезы…

— Гипотеза, которую выдают за истину, является ложью… и почему мы должны предполагать, что ложью мы обеспечим победу вернее, чем истиной, верностью, честностью? Дело Бриньяка, говорите вы, привлекло к нам честных людей… Неужели вы верите, что мы сохраним их, когда они узнают, чем было дело Бриньяка? А они неизбежно это узнают… Все всегда становится явным… И я считаю, что самым надежным способом привлечь честных людей является честность… Прошу у вас прощения, патрон, за мою несдержанность… Но у меня есть уверенность, что будущее наших идей… быть может, нашей страны… зависит от нашей сегодняшней позиции… Думаю, это ошибка и глупость — затевать такую битву, в которой истина оказывается на стороне наших противников… Ибо истина раньше или позже восторжествует… Отсюда проистекают все политические поражения. Мы с вами принадлежим к одной партии.

— Но не к одной школе…

— Это так… И самое удивительное, патрон, что именно вы, человек… опытный…

— Можешь сказать: старый… Мы дошли до той точки, где можно уже не щадить друг друга…

— В общем, вы, человек зрелый, верите в насилие, а я, будучи моложе вас, желаю совсем иного… чего-то более благородного… Примирения между французами, совместной великой работы…

— Стало быть, ты веришь, что кампании наших противников настолько добропорядочны, что бороться с ними можно только добропорядочными аргументами?

— Увы, нет, патрон! Наши противники виновны так же, они более виновны, чем мы… Но я верю: мы не должны состязаться с ними в злонамеренности… так мы никогда не сможем одолеть, убедить их… Я верю, что насилие «не срабатывает»…

— Изумительно… Насилие «не срабатывает» в послевоенной Европе… Значит, ты совсем не знаешь эту Европу… Разве насилие не помогло Ленину? Насилие не сделало никому не известного Гитлера канцлером империи?

— У Гитлера и Ленина для завоевания масс было нечто иное, чем нападки на отдельных лиц… У них была доктрина, истинная или ложная, не важно… Они предложили некий идеал, указали цель, подарили надежду… А наши друзья наивно поверили, что они увлекут за собой народ, оклеветав его вождей.

— И еще каких вождей!

— Это не стоит внимания… Даже исходя из самого циничного реализма можно ли вообразить себе более нелепый маневр? Их боевые порядки начали слабеть, поскольку эти люди им прискучили, а наши нападки привели лишь к тому, что они немедленно сплотились…

— Повторяю тебе, нападки Ленина и Гитлера не привели к тому, чтобы русские сплотились вокруг Керенского, а немцы — вокруг Брюнинга. [32]

— Россия и Германия — это не Франция, патрон… Вы сами довольно часто использовали этот тезис в ваших статьях, и более талантливо, чем я. Франция — страна, всегда подвергавшаяся угрозам, страна, исторически разделенная, которую никоим образом нельзя разрывать надвое. Между тем вот уже десять лет…

— Кажется, Господи прости, ты собираешься прочесть мне лекцию о борьбе политических партий во Франции! Спасибо тебе… Но вот что, с меня довольно! Мне надо дописать статью, а тебе — исполнить мои распоряжения. И завтра отдел информации перейдет в ведение Бертрана… Мне жаль расставаться с тобой, малыш, я давно мечтал передать в твои руки газету… Да, это правда… Я тебе никогда этого не говорил, но часто об этом думал… Теперь с этим покончено… Ты сам знаешь, что я никогда не отступаю… Ты уступишь или уйдешь.

— Я уйду завтра же, патрон, или в конце месяца, как вам будет удобнее… мне хотелось бы, чтобы вы знали, насколько я вам признателен… и я навсегда сохраню воспоминание о нашей дружбе… Вы научили меня ремеслу… И относились ко мне как к сыну.

— Кажется, нечто подобное говорил Брут…

— Я литературой не занимаюсь… Я всегда любил и буду любить вас… вот и все.

— Верю в твою искренность… через двадцать лет ты признаешь мою правоту… Вот только меня уже не будет…

— Прощайте, патрон.

— Прощай, малыш… Скажи Венсану, что я никого не желаю видеть… И мы обо всем договорились, верно? Три колонки на первой полосе: «Смерть Бриньяка»…

Рождение знаменитости

© Перевод. Софья Тарханова, 2011

Художник Пьер Душ заканчивал натюрморт — цветы в аптечной склянке и баклажаны на блюде, — когда в мастерскую вошел писатель Поль-Эмиль Глэз. Несколько минут Глэз смотрел, как работает его друг, затем решительно произнес:

— Нет!

Оторвавшись от баклажанов, художник удивленно поднял голову.

— Нет, — повторил Глэз. — Нет! Так ты никогда не добьешься успеха. Мастерство у тебя есть, и талант, и честность. Но искусство твое слишком обыденно, старина. Оно не кричит, не лезет в глаза. В Салоне, где выставлено пять тысяч картин, твои картины не привлекут сонного посетителя… Нет, Пьер Душ, успеха тебе не добиться. А жаль.