Для фортепиано соло. Новеллы

Бертран Шмит попытался дать несколько советов:

— Если старшие вас притесняют, попробуйте сблизиться с ними, подружиться… Думаю, на самом деле они не такие уж злые.

— Эти типы в школе? — сказал Жан-Луи. — Да им совершенно наплевать на меня… Если не живешь по их правилам, они объявляют тебе бойкот…

Перед отправлением поезда Ален вошел в купе к отцу.

— Знаете, папа, что говорил мне Жан-Луи, когда вы к нам подошли?.. Он говорил: «Я так не хочу возвращаться в эту проклятую школу, что готов броситься под колеса, но сам я не смогу… Толкни меня, Ален, ты мне окажешь большую услугу, а я тебе за это оставлю все свое состояние…» Ведь вы знаете, у него умер папа и оставил ему состояние… Но я не согласился.

— Надеюсь, что так… Твой друг, похоже, сошел с ума…

— Нет, он нормальный… Вы знаете, папа, он говорит, что если бы его мама понимала, каково ему там живется — эти взбучки от старших, и как по ночам он плачет в подушку, — она бы ни за что не отправила его туда!

— А ну-ка, проводи меня к этой даме.

Госпожа Кирилина оказалась красавицей. Нежным голосом она высказала несколько тонких и грустных замечаний о детях. Бертран сел и больше уже не вставал. Пришедший метрдотель взял все четыре билета, и путешественники пообедали вместе. Дети молчали и слушали, как их родители упоминают названия каких-то книг, имена музыкантов. Они чувствовали себя забытыми. Время от времени Жан-Луи смотрел на Алена, и его глаза, казалось, говорили: «Видишь, какая она…» Обед закончился, и Бертран машинально вошел в купе следом за госпожой Кирилиной, а дети остались играть в коридоре.

— Наши мальчики так подружились, — заметила она. — Надеюсь, они там смогут хоть изредка видеться.

Минуту он колебался, затем сказал:

— Прошу меня простить, что говорю с вами о вещах, которые меня мало касаются, но, случайно услышав признания вашего сына, считаю своим долгом… Вы, по-видимому, не представляете себе его душевного состояния. Знаете, что он сказал моему?

Госпожа Кирилина, казалось, была потрясена… А в это время пейзаж за окном постоянно менялся: холмы уступали место высоким горам, дубы — елям, дома сменялись швейцарскими шале, а речки — стремительными горными потоками.

— Боже мой! — вздохнула она. — Это просто ужасно… Бедный мальчик… Я, конечно, видела, что ему не нравится в этой школе, но думала, что причина в его лени… а еще больше — в его ревности… Потому что он ненавидит моего мужа, но ведь он не прав, думая что я могу одна в доме без мужчины. Да и ему скоро пригодится мужская поддержка…

— Разумеется, — согласился Бертран, — но ваш сын еще ребенок, он не может рассуждать здраво.

Ее глаза были полны слез.

— Что же мне делать? — спросила она. — Вы думаете, я должна отвезти его обратно в Париж и отказаться от своего намерения? Мой муж так рассердится… Он говорит, что я слишком избаловала Жана-Луи и что он войдет в жизнь совершенно неподготовленным… Думаю, он прав. У Жана-Луи слишком богатая фантазия… С тех пор как я вышла замуж, он воображает себя жертвой… Это неправда, совершенная неправда, но если ребенок однажды что-то вбил себе в голову…

Госпожа Кирилина с сыном вышли на две или три станции раньше. Когда поезд снова тронулся, Ален некоторое время молчал.

— Папа, — спросил он наконец, — если старшие ученики действительно такие злые, я вам телеграфирую, и вы приедете за мной, правда?

Кампания

© Перевод. Елена Мурашкинцева, 2011

— Патрон, простите, что отвлекаю вас, но…

— Я же сказал: никого…

— Я знаю, патрон, в это время вы работаете с бумагами… Но это так важно… Авас только что позвонил нам, что Бриньяк умер…

— Бриньяк! Боже мой! Как он умер? Самоубийство?

— Нет, патрон, совсем нет…

— Тогда что?! Убийство? Говори же…

— Ничего подобного, патрон… Смерть естественная, можно сказать, внезапная… После обеда он, как обычно, вышел, чтобы отправиться в министерство… На углу улицы Варен он пошатнулся, и торговка газетами увидела, как он падает на тротуар. Проезжавший мимо водитель поднял его и отвез в полицию… Все было кончено.

— Причина смерти?

— Кажется, у него была давнишняя сердечная болезнь, которая за последние полгода усилилась… И в этом нет ничего удивительного.

— Да… Значит, нет никакого основания объявить эту смерть подозрительной?

— Никакого, патрон… Полиция проявила большую осторожность… Комиссар вызвал трех врачей, чтобы те осмотрели тело… Кстати, на прошлой неделе Бриньяка консультировал Дебри, который предупредил семью об угрозе летального исхода. Сверх того, его сын лично потребовал вскрытия… Все в порядке, более чем в порядке!

— Хорошо… хорошо… Стало быть, кампания наша закончена… Тем хуже… Найдем что-нибудь другое… Вообще-то мы почти исчерпали тему… Не так уж все и плохо.

— А что мы сделаем теперь, патрон? Крупный заголовок на первой странице?

— Конечно… Что есть еще сегодня вечером?

— События в Австрии… Землетрясение в Японии.

— Да. Словом, ничего… Значит, крупный заголовок… Три колонки… «Внезапная смерть Бриньяка»… Без всякого «месье» и имени — только фамилия… Фотография… Внимание! Хорошей не надо, поставь ту, что мы сделали в начале следствия и где он похож на бандита… Так, теперь факты… У тебя хватит материала на три колонки?

— О, разумеется, патрон… Впрочем, всегда можно добавить из биографии… Все-таки Бриньяк два раза был председателем совета, шесть раз министром, да еще эта зловещая история… Материала хватает.

— Конечно… Но ты все же просмотри текст сам… Нам нужен рассказ без комментариев… Помни, что французские читатели очень щепетильны в вопросах этикета смерти… Нападки, которые вчера были бы приняты на ура, сегодня подвергнутся упрекам… «Непристойное поведение!» Уж я-то знаю…

— А если нам поступить наоборот, патрон? «Мы склоняем голову перед этой безвременной могилой… Смерть прекращает любую полемику… Право судить Бриньяка отныне принадлежит Тому, кто…» Разумеется, выразить это можно получше… Без банальностей, но именно в таком тоне.

— Ты с ума сошел, малыш!.. Как? В течение года я веду против этого человека самую яростную из всех кампаний в современной журналистике… Я его победил, уничтожил… Я натравил на него всю Францию… Я сделал так, что его стали освистывать в собственном округе… Перед ним закрылись двери всех приличных домов нашей страны… За полгода этой кампании я удвоил тираж газеты, которую принял на последнем издыхании… И ты хочешь, чтобы я повинился?

— Об этом речь не идет.

— Дай мне договорить… А о чем же еще идет речь? Ты хочешь, чтобы я принес извинения Бриньяку из-за того, что у него лопнула аорта или митральный клапан? Ну, признайся, что ты хватил лишку! Какой вид мы будем иметь после такого отступления? Повторяю тебе мои распоряжения… Одни только факты… так, как их излагают агентства… Пошли, если хочешь, своих молодых ребят: пусть опросят свидетелей… Бертран может сочинить прекрасную статейку из показаний торговки газетами, если та захочет выговориться… Но только никого из дома Бриньяка… Слишком многие будут расписываться в книге соболезнований, а списков я печатать не хочу… Тем более что все наши собратья в этот тяжелый час будут следить за каждым нашим шагом… Знаю я их. Итак, простой рассказ, очень сухим тоном. И это все… Ты понял?

— Да, патрон. То есть…

— Что значит «то есть»?

— Ничего. Я понял.

— Так исполняй!

— Хорошо… Уже бегу… Ничего другого не будет?

— Ах так! Да что с тобой, малыш? Что ты дуешься, что тебя тревожит? Опять эта история? Ты мне сказал не все?

— Я сказал вам все, что знаю… А знаю я немного… Но вы правы, патрон, я… Как бы сказать? Я в каком-то смысле потрясен… Бриньяк умер от сердечного приступа, и нет сомнений, что наша кампания… или последствия нашей кампании… ускорили его конец… Вы так не думаете?

— Это вполне возможно… Но никто и никогда этого не узнает… В любом случае мне на это в высшей степени наплевать.