Для фортепиано соло. Новеллы

— А я и не знала, что здесь деревня, — заметила Валентина.

— Это вовсе не деревня, — смеясь, пояснила госпожа Верней, — здесь живут слуги. Адольф надумал поселить их в отдельных домиках. Правда, мило? Это сыграет мне на руку… в будущем, конечно… Среди нашей прислуги есть несколько супружеских пар — люди очень преданные, и я хотела бы удержать их у себя, даже когда овдовею… Ну так вот, Адольф откажет каждой семье домик, в котором она живет, оговорив в особом пункте, что право на владение аннулируется в случае, если слуга от меня уходит… Таким образом, мои люди не только будут связаны со мной, но и частично вознаграждены за свой труд, причем мне это не будет стоить ни гроша. Так что я могу ни о чем не беспокоиться. Все это, конечно, тоже не считая доли в наследстве… И дети Адольфа ни к чему не смогут придраться.

— Вы уверены, мадам? Разве это по закону? — спросил Гастон Ромильи.

— Ах, господин Ромильи, вы не знаете Адольфа… Он несколько часов кряду просидел со своим адвокатом, изыскивая наилучшую форму для завещания. Вы и представить себе не можете, как он внимателен ко мне, несмотря на свои медвежьи манеры. Правда, Адольф?

Она взяла старика под руку, и тот что-то нежно проворчал. Прогулка затянулась, потому что гостей заставили осмотреть и образцовую молочную ферму, и птичий двор, где кудахтали сотни белоснежных кур какой-то особенно редкой породы. Когда супруги Ромильи наконец очутились одни в своей машине, Валентина спросила:

— Как тебе понравилась эта пара, Гастон?

— Бернен мне понравился, — ответил муж. — Он грубоват, самодоволен, но, думаю, в глубине души он добрый малый… А она какая-то чудачка…

— Чудачка? — переспросила Валентина. — По-моему, она просто дрянь… На каждом слове — завещание да завещание… «Когда я овдовею… надеюсь, конечно, не скоро…» Обсуждать в присутствии этого бедняги все, что случится после его смерти! Я просто места себе не находила, не знала, что сказать…

Они долго молчали, а машина мчалась через окутанные мглой луга и заросшие тополями долины. Гастон, сидевший за рулем, не спускал глаз с дороги, на которую то и дело выбегали дети, возвращавшиеся из школы. Наконец он сказал:

— А знаешь… Вообще-то говоря, он поступил разумно, приняв меры предосторожности. После его смерти жена будет застрахована от всех превратностей… Я его слушал, а сам думал о нас… Напрасно я не составил завещания. Надо будет этим заняться.

— Господь с тобой, милый… Не пугай меня… Во-первых, я умру раньше…

— Почему? Кто может знать наперед… Ты моложе меня. Ты здорова. А я…

— Молчи… Ты просто мнителен, ты совершенно здоров… К тому же, если ты умрешь, я тебя не переживу… Разве я смогу жить без тебя… Я покончу с собой…

— Как тебе не стыдно, Валентина! Что за вздор! Ты прекрасно знаешь, никто еще не умирал от вдовства, как бы оно ни было горько… И потом, кроме меня, у тебя есть Колетт, ее муж… внуки.

— У Колетт своя жизнь… Мы ей больше не нужны.

— Что правда, то правда… Тем более я должен принять меры, чтобы тебя обеспечить…

Они снова замолчали, потому что машина въехала в полосу более густого тумана, но вот Валентина заговорила еле слышно:

— Конечно, если моя злая судьба захочет, чтобы я пережила тебя на несколько месяцев, я буду спокойней, если у меня… О нет, только не завещание… Мне бы чудилось в нем дурное предзнаменование… Ни в коем случае… Просто бумага, где было бы оговорено, что Прейсак со всеми его угодьями остается в моем полном пожизненном владении. Наш зять очень мил, но он из рода Савиньяков… Он пошел в отца… Любит землю… Он, пожалуй, способен округлить свои земли за счет моих, а меня отправит доживать век в каком-нибудь жалком домишке подальше от этих мест… Мне было бы очень больно…

— Это надо предотвратить… — сказал Гастон, слегка помрачнев. — Я готов подписать любую бумагу и, если хочешь, даже завешать тебе Прейсак… Но только законно ли это? Не превышает ли стоимость Прейсака размера твоей доли наследства?

— Немного превышает, но все легко уладить, — сказала Валентина. — Если только ты пожелаешь.

— Как? — спросил он. — Разве ты уже советовалась с нотариусом?

— О нет, что ты! Как-то случайно, — ответила Валентина.

В новую школу

© Перевод. Ю. Рац, 2011

Автомобиль легко катил к вокзалу; сидящему в нем маленькому Алену было радостно: он прежде никогда не уезжал из дома, и мысль о том, что он поступит интерном в школу высоко в горах, совсем не омрачала его настроения. Товарищи рассказывали ему, что учиться там гораздо легче, чем в лицее. Ален видел директора, господина Бензо, когда тот приезжал в Париж. Директор выглядел добряком, и Ален сразу почувствовал к нему доверие.

— Вы знаете, папа, он сказал, что зимой после обеда занятий нет и ученики катаются на лыжах или на коньках.

— Надеюсь, что ты хоть немного займешься латынью, — вздохнул господин Шмит, — тебе это совсем не помешает.

На перроне, стоя у новеньких сверкающих вагонов, Ален запел от радости. Он очень гордился своим бежевым костюмом, коричневыми перчатками, кожаным чемоданом, а в особенности тем, что отправляется в путешествие вдвоем с отцом.

— А что мы будем делать в поезде, папа?

— Для себя я взял работу, малыш… А ты? Если хочешь, я куплю тебе книжку с картинками… Ты ничего не захватил почитать?

— Нет, папа, но это не важно… Я буду гулять по коридору… буду смотреть в окно…

Он убежал, а через две минуты вернулся очень возбужденный:

— Папа! Я нашел себе товарища! Его зовут Жан-Луи Дюжаррик. Они с матерью совсем недалеко от нас, через три купе.

— Он тоже едет в школу?

— Да, но в другую: его школа называется «Монастырская».

— Жаль, что он учится не у господина Бензо, вас было бы двое французов. Но вы сможете иногда видеться… А сейчас иди к нему и поиграйте, пока мы едем.

Бертран Шмит любил детей, но не мог скрыть своего нетерпения, когда они мешали ему работать. Ален, увидев знакомое ему отсутствующее выражение на лице отца, поспешил исчезнуть. Поезд с мерным постукиванием мчался вперед. Каждый раз, когда господин Шмит отрывал глаза от работы, его рассеянный взгляд падал на обоих мальчиков, которые прогуливались взад и вперед по коридору, а за окном в это время проплывали телеграфные столбы, холмы и реки. Час спустя Ален вернулся очень взволнованный:

— Папа, вы знаете, что сказал мне Жан-Луи? Ему очень плохо в этой школе… старшие ученики очень злые и отбирают у него все: книжки, конфеты, а если он не отдает, его бьют или прижимают к стене так сильно, что он начинает задыхаться…

— А почему же он не сопротивляется?

— Но, папа, он там — единственный француз… Он умолял свою маму не посылать его больше в эту школу, просил оставить его дома в Париже, но она не хочет, потому что недавно вышла замуж за одного русского, которого обожает, — за полковника Кирилина… и Жан-Луи ей мешает.

Отец с изумлением взглянул на него:

— Кто рассказал тебе эту историю?

— Жан-Луи.

— Жан-Луи не должен говорить о своих родителях в таком тоне.

— В каком тоне, папа? Он мне сказал, что очень любит свою маму, и она его тоже раньше любила, а когда умер его отец, она сначала очень о нем заботилась… Но сейчас она влюблена.

— Не говори слов, смысла которых ты не понимаешь. Как она выглядит, эта мадам Дюжаррик?

— Но, папа, теперь ее зовут не мадам Дюжаррик, а мадам Кирилина… Она очень красивая. Хотите, я провожу вас к ней в купе? Это совсем рядом.

— Подожди минутку, малыш.

— Папа, как вы думаете, старшие ученики в школе господина Бензо будут меня бить?

— Я уверен, ты дашь сдачи. Впрочем, господин Бензо показался мне достаточно энергичным человеком, он, должно быть, поддерживает дисциплину в своей школе… Ну, беги к своему другу.

В Дижоне господин Шмит вышел на перрон, чтобы немного размяться; дети уже были там. Жан-Луи оказался красивым мальчуганом с большими грустными глазами.

— Папа, познакомьтесь с Жаном-Луи.