Красная Борода

Сложна, конечно, и проблема кухни, — продолжает отец, сощурив глаза, словно пытаясь представить себе эту воображаемую кухню. — Делать ли ее в японском стиле? — И он снова чертит фигуры в воздухе. — Или же в западном? В последнем случае придется оборудовать ее газовой пли­той и кухонным столом, покрытым стальным листом, чтобы удобней было поджаривать бифштексы.

—  Н-да... — тянет мальчик, хмуря брови. — С этим, должно быть, не надо спешить.

—  Так-то оно так. Да я, собственно, и не спешу. Не в спешке дело. Но ведь с домом и садом у нас все решено. Значит, они, считай, все равно что построены. Теперь оче­редь за кухней.

—  Вот оно что... Тогда кухня...

Отец скребет заросшие щетиной щеки и принимается взвешивать все «за» и «против» японской и европейской отделки кухни. Найдена новая тема для бесед, и отец с сыном постараются продлить их как можно дольше. Бродя по улицам, отдыхая на обочине дороги и лежа по вечерам в тесной и темной лачуге, они будут разбирать кухонную проблему во всех подробностях, тщетно пытаясь обмануть пустые, урчащие желудки.

К великому, должно быть, сожалению отца, когда их дискуссия снова коснулась меблировки европейской гости­ной, мальчик умер.

Это случилось душной сентябрьской ночью в их нищен­ской, жалкой, как собачья конура, лачуге. Мальчик угас неправдоподобно быстро, неделю промучившись от жесто­кого расстройства желудка. Трудно сказать, в чем была истинная причина его смерти. Однажды утром, когда приближалось время завтрака, мальчик разжег печурку. Топливом ему служили собранные накануне сырые щепки и ветви. Дым разбудил отца, который высунул голову наружу и удивленно спросил, для чего это мальчик затопил печур­ку, ведь кипяток нужен зимой, а сейчас, в этакую жару, можно обойтись и холодной водой.

—  Да нет, я не собираюсь кипятить воду. — Мальчик обернулся к отцу, глаза его ввалились, под ними залегли черные тени. — Еда вся сырая, надо ее сварить.

—  Сырая, говоришь? Ну-ка покажи. Мальчик снял с огня кастрюлю и поднес к отцу.

—  Да ведь это же маринованная скумбрия! — восклик­нул отец, потянув носом. — Ее маринуют с солью и уксу­сом. А ты говоришь, сырая еда!

—  Хозяин харчевни, где продают суси, сказал, что ее надо обязательно сварить.

—  Он глубоко ошибается. — Отец затряс головой. — Маринованную скумбрию не варят.

—  Но ведь хозяин-то знает, — пытался возразить маль­чик, однако, увидев, как отец решительно мотнул головой, он со смехом, похожим на рыдания, опустил кастрюлю на землю.

К вечеру у обоих начались рези в желудке и понос. Воз­можно, они отравились маринованной скумбрией, но утверждать это было бы трудно. Скумбрия казалась вполне съедобной, вкусно пахла, и ничего необычного они в ней не заметили. Да и ели они в тот раз не только скумбрию: в кас­трюле было такое месиво, что никто не смог бы устано­вить, из чего, собственно, оно состояло.

—  Нет, не маринованная скумбрия тому виной, — рассу­ждал отец; он хотел не столько оправдаться, сколько уточ­нить симптомы болезни. — Если бы мы отравились скум­брией, первым делом у нас появилась бы крапивница и нача­лась рвота. Но ведь ни у тебя, ни у меня этого не было. Вот и думается мне, не пищевое это отравление. Тут все дело в переохлаждении желудка.

—  Угу, верно, пожалуй, так оно и есть, — кивает голо­вой мальчик, морщась от невыносимой рези в животе.

Под обрывом, над которым возвышается храм Сэйганд-зи, есть полуразвалившаяся общественная уборная. Кое-как сколоченные подгнившие дощечки не позволяют человеку укрыться в ней, и ею давно перестали пользоваться. Лишь отец и сын, мучимые жестоким поносом, протоптали туда тропинку от своей лачуги.

Спустя три дня отец выздоровел. Боли в желудке утихли у него к вечеру следующего дня, а на третий день прекра­тился и понос.

Но состояние мальчика оставалось тяжелым и с каждым днем все ухудшалось. Он так ослабел, что не мог даже дота­щиться до обрыва.

—  Все будет в порядке, ты не волнуйся, — подбадривал мальчик отца. — Я скоро поправлюсь.

—  Да я нисколько не беспокоюсь. В подобных случаях единственный метод лечения — голодание, но, конечно, до какого-то допустимого предела, — отвечает отец, поглажи­вая живот.

Мальчик виновато глядит на него. «Отец уже выздоро­вел, и ему надо поесть», — думает он. Мальчик понимает, что отец очень голоден и, говоря о пользе голодания, ско­рее всего старается убедить в этом не столько сына, сколько самого себя.

—  Эх, если б я мог ходить... — говорил мальчик. — Но ничего, скоро я встану, и тогда...

—  Что ты, что ты, ни в коем случае! — машет рукой отец. — Я говорю это вовсе не для того, чтобы послать тебя за едой. Уж если станет невмоготу, я и сам могу сходить в «пьяный» переулок. Но пока еще я не настолько голоден. От этого поноса только одно лечение — голод. И чем дольше не есть, тем лучше. Человек, знаешь ли, без пищи может прожить десять дней, а то и пятнадцать.

Сморщившееся лицо мальчика кривится от боли, он подтягивает колени к самому подбородку и до крови заку­сывает губы, стараясь не закричать от мучительного при­ступа боли.

Отец будто не замечает этого. Он отводит глаза в сто­рону и, приподняв висевшую над входом тряпку, выходит из лачуги.

Состояние мальчика стало угрожающим. Он совсем ото­щал, кожа сморщилась, как у старика, началось кровотече­ние.

А что же отец? Неужели он по-прежнему ничего не замечает? А может быть, он просто делает вид, что ничего ме происходит, стремясь обмануть самого себя?

Выйдя из лачуги, отец сует ноги в поношенные гэта и садится на ящик из-под пива. Лицо его ничего не выражает, сонный взгляд устремлен куда-то вдаль. С опаской покосив­шись на свою лачугу, он тяжело вздыхает.

— Послушай, — обращается он к лежащему в лачуге мальчику, — знаешь, я передумал. Пожалуй, не стоит обставлять гостиную в шотландском стиле.

Стараясь подавить голодное урчание в желудке, он торо­пливо повышает голос и с воодушевлением излагает новый замысел меблировки гостиной.

(Эй, кончай-ка свои рассуждения, бери мальчика на ру­ки — и скорее к врачу! О плате за лечение не думай — отдашь как-нибудь потом. Немедленно к врачу! Нельзя оставлять ребенка в таком состоянии в грязной лачуге, на голой земле. Его надо сейчас же доставить в больницу, иначе конец! Послушай, неужели ты все еще не пони­маешь?.. Скорее, не то будет поздно...)

Отец лениво поднимается с ящика и долго зевает.

Прежде чем завилять хвостом при виде хозяина, собака обычно судорожно зевает, широко раскрыв пасть. Вот и отец мальчика тоже зевает, хотя вроде бы и не время ложиться спать. Может, он зевает от скуки или от растерян­ности? А может быть, есть что-то общее между ним и соба­кой? Пожалуй, нет. Ведь чувства его вовсе не схожи с той радостью собаки, которая зевает, глядя в лицо хо­зяину.

К исходу пятого дня мальчик почти уже не приходил в сознание. Иногда он начинал что-то бормотать, но понять его было невозможно, а когда отец окликал его, мальчик ему не отвечал.

И  отец бесцельно слонялся,  то заходя в лачугу,  то выходя из нее. К ребенку он так ни разу и не приблизился и не дотронулся.

Он вел себя не как взрослый мужчина, а как беспомощ­ный младенец, брошенный родителями посреди чужой, незнакомой улицы, не знающий, кого умолять о помощи, и готовый вот-вот расплакаться.

Вечером, часов в десять, отец, прикорнувший у входа в лачугу, вдруг очнулся, вроде бы приняв наконец какое-то решение, и протянул руку к кастрюлям.

—  Нет-нет, человек не может существовать без пи­щи, — проговорил он себе под нос. — Даже больного вредно бесконечно морить голодом. — И, утвердившись, должно быть, в своем решении, поднялся и взял кастрюли. — Я отлучусь ненадолго! — крикнул он в сторону лачуги. — Добегу до «пьяного» переулка — и сразу обратно. Принесу тебе чего-нибудь вкусненького.

Шагая по ночному городу, он старался вспомнить назва­ния харчевен, которые мальчик не раз упоминал в разгово­ре. Су сия... «Ханахико»... Спустя час он вернулся, что-то жуя на ходу, поставил кастрюли на землю и заглянул внутрь лачуги.