Нерон в Кринолине

— Такой поворот событий тоже не следует сбрасывать со счетов, — сказала императрица, — вот уже два месяца он содержится в кандалах, и в его камере, должно быть, ужасно холодно. А если пламя его страсти угасло, если его сладострастное упоение улетучилось?..

Императрица откинулась в кресле и подняла глаза к потолку.

— Мне хотелось бы увидеть его… я должна видеть его. Бедняга! Ничего его не спасет, он вынужден умереть, но до самого последнего мгновения он должен верить, что я люблю его, что все это только жестокая игра, и в этом уповании должен настичь его топор палача.

VIII

Наступила ночь перед казнью.

Мирович лежал в мрачной и холодной темнице на охапке сырой соломы, уткнув лицо в землю, и странные мысли, странные чувства теснились в его мозгу и томили душу. Он видел матушку, которая под завывания зимней вьюги рассказывала ему у очага седые предания его народа и волшебные сказки, пела ему казацкие песни, полные неукротимого чувства свободы и жизненного задора, он видел старого слугу, который сопровождал его в полк и опекал его, точно собственного сына, который, как отец, по утрам бранил и порицал юного прапорщика после проведенной за выпивкой и картами бессонной ночи. Оба уже давным-давно покоились в могиле, и теперь он остался совершенно один, один в темнице, в оковах, и она тоже бросила его, та, которую он любил до безумия, ради которой он стал мятежником, стал убийцей…

— Нет, она не покинула.

Стена с грохотом расступилась, струя воздуха коснулась его, прошелестело платье, он привстал на соломе. У его убогого ложа стояла Екатерина Вторая и он… теперь он лежал у ее ног и покрывал поцелуями эти маленькие ноги, орошая из слезами.

Императрица проникла в его темницу через потайную дверь, в руке у нее был факел, который она вставила в железную подставку на стене, чтобы затем ласково склониться над ним.

— Как здесь холодно, — проговорила она, зябко запахивая на груди дорогой мех. — Ты такой бледный. Как ты себя чувствуешь, друг мой?

— Хорошо, хорошо, — еле слышно ответил он и приник головою к ее коленям, глаза его горели как в лихорадке. — Только иногда…

— Что иногда?

— Иногда меня охватывает ужас, — продолжал он, — я уже так долго нахожусь в тюрьме, закован в тяжелые цепи и приговорен, и ты приговор утвердила. Игра приобрела пугающе серьезный оборот, Катерина… Я, как ты и хотела, целиком и полностью отдал себя в твои руки. Теперь ты владеешь мною как вещью. Да, даже хуже, ибо у вещи нет чувств, нет мыслей, она лишена воображения. А вот я порой еще что-то воображаю себе. Я так давно не видел тебя, ты стала мне чужой, и моя жизнь и смерть принадлежат тебе.

Императрица молчала.

— Ты еще любишь меня? — снова заговорил Мирович. — Ах, если ты насытилась мною и у тебя не осталось ко мне сострадания! А тогда… тогда, конечно, лучше умереть.

Екатерина грациозно подобрала меховую накидку, опустилась на солому и с нежностью положила голову несчастного узника к себе на колени. Сладострастная жестокость при огромном нервном напряжении привела ее к мысли о том, что эта голова, которая так безумно грезила о ней, которая сейчас пока еще пылает в ее ладонях, назавтра должна будет скатиться под топором палача.

— Мы затеяли жуткую игру, — проговорила она затем, — но она должна быть доиграна до конца. Я не могу избавить тебя от нее. Меня во всеуслышание обвиняют в сговоре с тобой. Я вынуждена помиловать тебя только на эшафоте.

Мирович испуганно посмотрел на нее большими как у ребенка глазами.

— Ничего не бойся, — воскликнула она и, приподняв, прижала его к своей груди.

— Не предавай меня, — дрожащим голосом взмолился он. — Если ты должна убить меня, скажи об этом, я с радостью умру за тебя.

Императрица странно улыбнулась, и тихо, словно в раздумье, склонила свои сочные губы к его губам и снова поцеловала их. Его затрясла нервная дрожь, в ее объятиях мрачные тюремные своды на мгновение исчезли.

— Смело всходи по ступеням кровавого помоста, мой друг, ибо я не хочу, чтобы кто-то забавлялся твоим страхом смерти. Будь спокоен, я лично принесу тебе милость, а вместо белого платка уже издали подаст знак мой горностай. — Императрица ласкового погладила его, долгим взглядом безмолвно посмотрела ему в глаза и затем встала.

Мирович уткнулся пылающим лицом в раскрытые ладони.

— Если бы ты смогла меня обмануть, — пробормотал он, — ты была бы дьявольски жестока.

— Сущим Нероном в кринолине, — засмеялась императрица, однако смех ее прозвучал как-то вымученно и неестественно, что его охватил леденящий кровь страх, он бросился перед ней на пол и в отчаянии обнял ее колени.

— Я содрогаюсь при мысли, государыня, а что если ты меня не помилуешь, если ты позволишь меня убить. Я трепещу перед тобой. Сжалься!

Екатерина Вторая засмеялась.

— Как же здесь холодно и сыро, — воскликнула она, — меня прямо знобит. Я пойду. — Она хладнокровно освободилась от его рук и взяла факел. Руки у него опустились, он безмолвно и апатично стоял перед ней на коленях, точно невольник перед повелительницей, преступник перед своим судьей.

— Я ужасно страдаю, Катерина, — прошептал он, — но ведь я страдаю ради тебя.

В дверях она еще раз обернулась к нему.

— Ты скоро будешь избавлен от мучений, — мягко проговорила она, — прощай.

— Прощай!

IX

Занялся день.

Снег толстым одеялом устилал крыши и улицы, солнце алым дымчатым шаром всплывало в белесом небе.

Команда, назначенная доставить Мировича к месту казни, нашла его спящим, радостная улыбка блаженства преображала его лицо. Заслышав грохот прикладов, он приподнялся на ложе. Из его сновидений образ беззаветно любимой женщины перенесся в страшную действительность и наполнил его сердце сладкой надеждой. Она не могла быть такой жестокой, она не могла его предать.

Мирович поднялся и твердым шагом покинул тюремную камеру, его ждало счастье и свобода. Он радостно приветствовал морозный воздух, который холодил ему щеки, розовый свет утра и родной снег.

Прямо, гордо подняв голову, с улыбкой на устах, шагал он в процессии, накинув на плечи жесткую солдатскую шинель. Вот уже двадцать два года как столица не видела казней. Со всех сторон стекался простой народ, и процессия только очень медленно могла продвигаться вперед по запруженным улицам. Все окна, все балконы были заняты, и шаг за шагом он все ближе подходил к лобному месту; от невеселых раздумий Мирович опять побледнел, его знобило. Священник что-то говорил ему о грехах, о воздаянии и о вечной жизни. Он ничего не слышал, в ушах у него по-прежнему звучал только ее голос: «Я сама принесу тебе избавление».

Но было еще достаточно рано, по земле еще стелился туман, а что если она забыла о нем? Если она проспала назначенный час?

Он уже видел эшафот, тот высоко поднимался над морем людских голов, со всех сторон окружавшем его. Пехотный полк образовал вокруг помоста большой четырехугольник, внутрь которого было допущено только несколько саней знатных дам, которые, закутавшись в роскошные меха, сидели в них и в лорнет разглядывали его, пытаясь прочитать на его лице малейший признак смертельного страха.

Члены судебной палаты встретили приговоренного у подножия эшафота. Он еще раз был торжественно признан виновным в совершении преступления. Хладнокровно, со спокойным лицом Мирович выслушал оглашение приговора, увидел, как в знак бесповоротности вынесенного решения был сломан жезл и погашены свечи.

Его передали палачу.

Когда ему связали за спиной руки, его охватили дурные предчувствия. Он понял, что теперь напрочь лишен воли и полностью предоставлен власти, милости или немилости возлюбленной. «Я лично принесу тебе избавление!» — пробормотал он, и нежная улыбка мелькнула на его бледном как полотно лице.

Почему-то все не решались преступить к делу. Полицмейстер поглядывал на часы и перешептывался с палачом, у него был приказ — до определенного часа, до определенной минуты дожидаться помилования.