Юность грозовая

— Какие люди? — не понял Захар Петрович.

— За сбруей, должно быть, а ты в подштанниках сидишь.

— А-а, — протянул он и, хлопнув себя по ноге-деревяшке, взял с лавки кисет. — За хомутами это, обещал сделать.

На крыльце послышались шаги, потом кто-то пошарил в коридоре рукой по двери, отыскивая ручку, и громко спросил:

— Можно, что ль?

— Заходи, — пригласил Захар Петрович, вставая навстречу бригадиру третьей бригады. — Успел я, можешь забирать…

Он показал в угол, где большим ворохом лежала упряжь.

— Спасибо, Петрович, выручил, — бормотал довольный бригадир, нанизывая на здоровую руку хомуты. — Теперь нам ветер в спину.

Поинтересовавшись, как идет косовица, Захар Петрович проводил бригадира и, обращаясь к жене, сказал:

— Буди Федьку, пора ему.

— Мальчишечье дело — поспать бы.

— Вот тебе, нашлась желанница, — сердился Захар Петрович, усаживаясь на табуретку. — Человек только что говорил: задыхаются с уборкой, а она — поспать бы…

Жена не стала перечить, вздыхая, пошла будить сына.

Федя собрался проворно, закусил и, уже уходя, наклонился к отцу:

— Не забудь наш уговор.

— Покель память не отшибло, — улыбнулся в ответ Захар Петрович. После завтрака, отложив свои дела, Захар Петрович оделся и заковылял в правление.

Солнце поднялось высоко, становилось душно. В станице было безлюдно, только в тени домов играли ребятишки да разомлевшие от жары собаки, высунув языки, равнодушно смотрели на купающихся в золе кур.

«Как из печки пышит жаром, — рассуждал сам с собою Захар Петрович, вытирая ладонью потное лицо. — Каково там, на фронте, а?»

Навстречу с пустым ведром шагал дед Лукич, в прошлом известный в станице плотник. Немало добрых дел оставил он на земле: строил в колхозе амбары, скотные дворы, вязал парниковые рамы, надежно гремели на дорогах сделанные его руками брички. Он и теперь еще не расставался с плотницким инструментом, но время сделало свое: притупились глаза, ослабли руки, пошаливало сердце.

Роста он был небольшого, суховатый, морщинистый, зато бороду носил отменную, широкую, густую.

— Надо же тебе встретиться с пустым ведром, — вместо приветствия сказал Захар Петрович. — Неудача постигнет.

— Брехня, Захарушка, не верь приметам, — Лукич поставил ведро на землю. — Был у нас однажды случай: взлетела курица на прясла и заголосила по-петушиному. Бабка моя так и ахнула: быть, говорит, беде! Руби, старик, курицу! Беды никакой не было, а лапша получилась — пальчики оближешь. Видно, от ожирения бесилась пеструшка. Яиц-то не несла, какого же ей дьявола оставалось делать. Куда путь держишь?

— В правление. Слыхал, вчера уборку начали.

— Натужная будет страда, — Лукич наклонился к собеседнику и, понизив голос, продолжал: — Сказывала моя бабка, повестки поутру разносили — новый призыв.

— Поубавятся в колхозе руки.

— Еще как. Тяжело вздохнули.

— Иду к председателю, дельце обговорить, — доверительно сказал Захар Петрович. — Мой Федька вчера вечером похвалился: берутся, де, мол, ребята скошенный хлеб к току подвозить. А верховодит, чувствую, Озеровых сын — Ми-шатка. Они смогут, силенка-то у хлопцев есть, тут спору никакого, а вот уменья они еще, как говорится, не нажили. Пригласили они меня в эту… свою компанию, что ли. Наш стариковский глаз им нужен. Да я, по совести сказать, и без их приглашения пошел бы на уборку, но тут вроде случай.

Лукича словно подменили: выпрямился, посветлел лицом.

— Замолви там и за меня словцо, — попросил он. — Пошел бы с тобой, да вот беда: послала меня бабка в магазин. Говорят, керосин привезли. Не знаю только, откуда его привезли, немец-то вон как прет.

Пообещав Лукичу переговорить с председателем, Захар Петрович заковылял дальше.

Когда он вошел в правление, Курганов, навалившись грудью на стол, недовольно кричал в телефонную трубку:

— Подводу выделю, но ездового — не могу. Честное слово, не могу! Везде у меня люди внатруску, хоть разорвись. Знаю, государственное дело, но и уборка — дело не меньшей важности. Мы сегодня пустили все жатки, а вот с подвозкой хлеба к молотилкам не управимся. Почему? Людей мало. Сами знаете. Нет, не могу! Он сердито положил трубку и, повернувшись к Захару Петровичу, молча подал ему руку.

— Жарко? — участливо спросил Захар Петрович, кивнув на притихший телефон.

— Еще не то может быть. — мрачно проговорил Курганов. — На фронте дела разворачиваются ни к черту. Под Харьковом наши не устояли.

— Неужели до нас докатится?

— Всяко может случиться. Глянув на дверь и убедившись, что она плотно закрыта, Курганов откровенно признался:

— Устал я, Захар Петрович. Иной раз думаю: не хватит сил. Сам посуди: почти всех мужиков проводили на войну. Кто остался в станице? Дети, бабы да мы, старики. А ты хомуты отправил в третью бригаду? — неожиданно спросил он.

До сих пор Захар Петрович никогда не слышал от Курганова жалобы на усталость. Ему всегда казалось, что этому человеку с медвежьей силой, поднявшему однажды опрокинувшийся воз сена, никогда не бывает трудно. «Уж если сказал он, значит, ему и правда нелегко», — глядя на потемневшее лицо председателя, думал Захар Петрович.

— Да, тяжеленько тебе приходится. А хомуты отправил, утром отправил.

Они закурили, помолчали. Захар Петрович, подвинувшись ближе к столу, заговорил:

— Ты, Егорыч, жалуешься, что с подвозкой не управляешься. Так вот: ребята просятся послать их. Пусть испробуют силенку. А пас с Лукичом пошли им на подмогу. Получится юношеско-стариковская бригадка.

— Ты уже и название придумал? — добродушно засмеялся Курганов и, стряхнув со стола пепел цигарки, продолжал: — У тебя, Петрович, и без того работы невпроворот: упряжь-то у нас ерундовая, а теперь на уборке и совсем будет огнем гореть. А с Лукича чего спросишь? Ну, сторожить еще можно поставить.

Захар Петрович недовольно крякнул, насупился, суетливо полез в карман за кисетом.

— Ты вот что, Егорыч. За меня не волнуйся. Сбруя будет в порядке, — Захар Петрович все еще строго смотрел на председателя. — Заберу в поле свою мастерскую и при нужде на месте буду чинить. А Лукича тоже не обижай — идет помогать с душой. Это понимать нужно! А ты — в сторожа! Или думаешь, что тебе пришлют здоровых мужиков? Гляди, чтоб последних не забрали! По теперешней жизни хлебец вот как нужен. — он провел черной от смолы ладонью по горлу. — Надеяться не на что.

— Сдаюсь, Петрович! — Курганов поднял вверх жилистые руки. — Беру свои слова назад.

Степке Холодову не хотелось отставать от товарищей. Когда отец собрался в ночное, он несмело сказал:

— Батя, а батя, ребята пошли в поле. Может, и мне с ними?

Холодов посмотрел на сына долгим взглядом, словно не верил тому, что услышал, и задумался. Степка, как провинившийся, потупился. Но отец, даже не повысив голоса, спокойно проговорил:

— Оно конечно, без дела болтаться не резон, не такое нынче время. Моего напарника Курганов забрал на жатку, а мне обещал дать помощника. Вот и будешь работать со мной. Одному трудно. — Он покосился на Таню, перематывающую возле стола пряжу. — Да оно так и способнее для нас: когда и не пойдешь в ночное, все одно трудодни запишут.

Степка слушал его без всякого интереса. Отец, угадав его желание, недовольно бросил:

— Не всем же на уборке быть, кому-то и скот пасти нужно. Иль ты думаешь, что там игрушки?

— Дядя, а мне можно на ток, зерно сортировать? — спросила Таня.

Холодов вопросительно посмотрел на вошедшую со двора жену. Та кивнула головой.

— Иди, коль охота, — добродушно сказал Холодов. — Колхозу поможешь, и для себя польза будет. Добрые дела не осуждают.

Таня впервые с благодарностью посмотрела на Холодова и счастливо улыбнулась.