Юность грозовая

8

Таня не пошла домой, осталась ночевать на току.

— Устала я, дедушка, — как-то виновато сказала она сторожу. — Утром рано вставать, просплю еще.

— Оно так и есть, — согласился дед Матвей. — Годы-то молодые, зори сладкие. А тут, на воздухе — наслаждение. Отдыхай, милая.

Он приветливо кивнул ей и, шаркая по утрамбованной земле чириками, направился к молотилке. А через минуту его хриплый кашель слышался уже возле сортировок.

Тане не страшно было, ночевать в степи. Она бросила на пахучую солому заштопанный пиджачок и, заложив руки за голову, смотрела в густо-синее небо.

Где-то рядом, наверное в жнивье, заглушая перепелиные призывы, какая-то птица настойчиво выводила: «жи-ить», «жи-ить». На все лады сыпали трели неугомонные кузнечики. Ветерок шуршал в неулегшейся за день соломе.

Утром, увидев Таню на току, Миша, робея, подошел к ней.

— А ты уже здесь? Когда же успела?

— Я ине уходила, — ответила девушка и, улыбаясь, показала на стог соломы. — Вон там у меня кровать, мягкая, удобная.

— Не боялась?

— Я же не одна была, дедушка Матвей сторожил меня. — Таня помолчала и грустно добавила: — Вот только самолеты все летали. Наверно, бомбили где-нибудь.

— Не знаю, — тихо ответил Миша. — По радио передавали, что фрицы вышли к Дону.

— А это далеко отсюда, Миша? — В глазах девушки появился испуг, казалось, услышав ответ, она сейчас же бросится бежать.

— Не очень далеко, — неуверенно проговорил Миша и, помедлив, со вздохом добавил: — А у нас там где-то отец.

Они замолчали, но тут Таню окликнули женщины, собравшиеся в кружок возле сортировки, и она ушла.

Поздно вечером, когда Миша с Лукичом привезли на ток последний воз, там уже никого не было.

— Все ушли? — спросил Миша сторожа, надеясь услышать от него о Тане. — Скучно, наверно, дедушка, одному?

— Да разве я тут один? — усмехнулся в бороду дед Матвей. — Послушал бы, сколько в степи разных голосов ночью, чисто концерт. Ведь вот живешь, а не замечаешь такой прелести.

«Я его про одно, а он мне про другое, — недовольно подумал Миша. — Выходит, ушла Таня домой».

Пока Лукич сбрасывал у молотилки пшеницу, Миша распряг быков и пустил их пастись. Потом они смазали арбу и поспешили в станицу.

Миновав прошлогодний ток, Миша увидел впереди знакомую девичью фигурку. Он сразу догадался, что это Таня. «Идет еле-еле, не торопится. А куда же она направилась? — забеспокоился Миша. — Там она не пройдет в станицу».

У поворота дороги к пруду Миша остановился.

— Забегу, посмотрю верши, — сказал он Лукичу. — Мы с Федькой на карасей ставили.

Над степью опускались сумерки. Запахи созревших хлебов и разнотравья дурманили голову. В воздухе слышалось тихое брюзжание жуков да шелест стрекоз, летающих за мошкарой.

Когда Миша подошел к пруду, Таня, стоя по колено в воде, что-то стирала.

Подойти сразу Миша не решился. Он разделся в стороне и прыгнул в воду. Из зарослей камыша с криком взлетели две дикие утки. Они покружились немного и опустились в другом конце пруда.

Услышав всплеск, Таня подняла голову, увидела Мишу и погрозила ему пальцем.

Когда он вылез на берег и подошел к ней, Таня стояла на прежнем месте и задумчиво смотрела на камыши, в которых только что скрылись утки.

— Ты домой идешь? — спросил Миша. Таня кивнула, вышла из воды, обула потрепанные тапочки и медленно пошла к дороге…

Миша шагал рядом и, не находя слов для разговора, хмурился.

— Я утром подумал, что ты совсем ушла от них, — будто самому себе проговорил Миша.

— Куда же я уйду? Хоть и не хочется мне к ним…

Снова помолчали. Потом Миша стал рассказывать, как они с Лукичом потеряли занозу от ярма, целый час лазили по жнивью, искали пропажу и вдруг…

— Глянули, а бык стоит, смотрит на нас, и на рогу у него за кольцо привешена заноза. А мы из сил выбились. Поэтому и задержались сегодня. Вспомнил: я сам повесил ее, чтобы не потерять.

Миша засмеялся, но, глянув в лицо Тани, умолк. «Она даже не слушает», — с горечью подумал он.

Коротки летние сумерки. Не прошли и полдороги, как стало темнеть. Заметив людей, идущих навстречу, Таня сбавила шаг.

— Кажется, наш циклоп идет в ночное, — прошептала она.

Поравнявшись, Холодов остановился.

— Ты чего не показываешься домой? — строго спросил он, в упор глядя на Таню. — Рано стала по ночам шляться! Ишь ты, барышня выискалась! Погоди, я с тобой еще поговорю! — угрожающе бросил Холодов и пошел, шурша плащом.

Оглядываясь на Таню и Мишу, следом за ним поспешил и Степка.

С минуту Таня стояла не шевелясь, потом тряхнула головой и с ненавистью проговорила:

— Заботливый какой! У-у, суслики! И Степку таскает за собой, как хвост. Опять собрались ночью молотить.

— Как же они будут молотить? Ведь на току никого нет, — не понял девушку Миша. — Ночью не разрешают работать — свет нельзя сейчас зажигать.

— Он и в потемках видит.

«Так вот почему Степка не пошел работать с нами, мелькнула у Миши мысль. — Этот одноглазый подыскал ему выгодное местечко».

Он загородил Тане дорогу и, взяв ее за руку, стал настойчиво расспрашивать о Холодовых. Поняв, что скрывать нельзя, что Миша может подумать о ней плохое, Таня рассказала, ему все: и о том, как ее заставляли носить с тока зерно, и о том, что Степка ночами обмолачивает в копнах пшеницу. Миша слушал ее внимательно, но Таня вдруг умолкла и едва слышно попросила:

— Ты только, Миша, пока никому не говори, а то они меня…

Голос ее осекся, и Миша скорее почувствовал, чем увидел, что она плачет.

— А ты их не бойся, — он растерянно смотрел на девушку. — Они же воруют, понимаешь? За это им попадет!

— Мне тоже от них попадет, — сказала Таня, немного успокоившись. — Ну что мы стоим, уже совсем темно.

— Пойдем через рощу, так ближе, — предложил Миша.

— Я никогда там не ходила.

— Не заблудимся, я знаю тропинку.

Луна еще не взошла. Деревья и кустарники казались черными и огромными. Роща жила ночной жизнью. В прошлогодней листве шуршали ежи, где-то жалобно кричала птица, над головами гудели жуки.

Миша и Таня шли по тропинке рядом. Уже по тому, что Таня молчала, сосредоточенно прислушиваясь к шорохам, Миша догадался, что она боится темноты. А когда совсем рядом с шумом взлетела птица, Таня вздрогнула и невольно прижалась к Мише. Лицо ее было так близко, что он почувствовал на своей щеке горячее дыхание. Сам не заметив того, Миша осторожно сжал ее плечи.

— Это сова шарахнулась, — успокоил он. — Очень испугалась?

— Немножко, — призналась Таня, отходя от него и ускоряя шаг.

Теперь разговор окончательно не клеился: оба испытывали неловкость от неожиданной, случайной близости.

Наконец подошли к дому Холодовых. Возле калитки остановились. Луна только что поднялась, и сумрак стал редеть, рассеиваться. Миша посмотрел на Таню. Лунный свет делал ее лицо неестественно бледным, а глаза от этого казались еще глубже, темнее.

— Наверно, уже спит, — прошептала Таня, кивнув на притихший дом, угрюмо смотревший на улицу черными глазницами окон. — Она со мной почти не разговаривает.

— Приснилась она тебе, — зло проговорил Миша. — Я и сам не стал бы с ними разговаривать, удрал бы от них.

Он сказал это с такой запальчивостью, что Таня удивленно посмотрела на него. Дотянувшись рукой до сиреневого куста, она сорвала листок и, разминая его пальцами, грустно сказала:

— Куда же я уйду? Да и неудобно как-то… родственники они.

— Давай присядем, — предложил Миша. — Времени еще мало.

— Что ты, уже поздно, — возразила Таня. — Да и тебя теперь ждут дома. До свиданья.

Она помахала рукой и, скрипнув калиткой, пошла к дому.

Миша прильнул к щели в заборе, но ничего не мог рассмотреть — тень от сараев и навесов делала двор похожим на погреб.

Рано утром Миша примчался в правление колхоза. Кроме Курганова, там никого не было.