Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Кажется, будто все, что живет и движется там, снаружи, вся эта толпа, кишащая под моими окнами и в других местах, просачивается в мой кабинет, чтобы, пройдя через электронный мозг, превратиться в несколько точных цифр.

Вряд ли в шестнадцать лет можно почувствовать в этом поэзию, так что для тебя я, вероятно, так и останусь господином, избравшим в жизни наиболее легкий путь. Что ж, в конце концов, может, ты и прав.

Подозреваю даже, что ты считаешь меня человеком, которому просто не хватает мужества жить другой, настоящей жизнью, и что именно поэтому я запираюсь каждый вечер в своем «кавардаке». В гости я хожу редко. Реальные живые люди, люди из плоти и крови, мне не очень интересны, я от них устаю, вернее, устаю от усилий, которые прилагаю, чтобы выглядеть достаточно респектабельным. Может быть, это объяснит тебе, почему, когда у нас бывают гости, я всякий раз норовлю улизнуть в свой кабинет.

Считается, что я там работаю, что я вообще «замучил себя работой». Это неверно. Правда, иной раз передо мной на столе разложены служебные материалы, но это для вида, на самом деле я украдкой, словно прячась от самого себя, читаю какую-нибудь книгу, чаще всего мемуары, а случается, и вовсе ничего не делаю.

Сколько я ни наблюдал за тобой в течение многих лет, я так и не смог разобраться, как ты относишься к маме: больше ли она устраивает тебя, чем я? Я хочу сказать, соответствует ли она тому типу женщины, которую ты выбрал бы себе в матери, если бы мог выбирать?

Она более ласкова и вместе с тем более строга с тобой. Если ей случается тревожиться за тебя, то совсем по другим причинам, нежели мне.

Судя по ее словам и поступкам, ей всегда все ясно, она решительно все о тебе знает, и не только о том мальчике, какой ты сейчас есть, но и том человеке, которым ты должен стать. Я уверен даже, что ей уже теперь известно, какая тебе понадобится жена, — ее весьма устроила бы невестка вроде Мирей, отец которой со временем будет министром, а может быть, и председателем Совета.

Я не сержусь на маму, надеюсь, ты понимаешь это? Но ты уже достаточно взрослый и достаточно наблюдателен, чтобы понять, что нас с ней никак не назовешь счастливой парой. Нельзя сказать, что мы несчастливы друг с другом, но отношения наши совсем не таковы, какими им следовало быть…

Мы при тебе редко ссорились, теперь же и вовсе не ссоримся, просто стараемся поменьше быть вместе.

Мы об этом не договаривались, это вышло как-то само собой, постепенно и, по-моему, началось через несколько недель, а может быть, и месяцев после нашей свадьбы, так что мы, собственно, никогда не служили тебе примером истинного супружества.

Я ни в чем не обвиняю твою маму. Виноват только я, потому что я ошибся, ошибся и в отношении себя, и в отношении ее.

Пришло ли время рассказать тебе об этом? Не слишком ли рано переношусь я так далеко назад?

Эти страницы не претендуют на связное изложение событий — прежде всего я на это не способен и потом боюсь, как бы рассказ мой не получился слишком сухим, а тогда уж он наверняка не достигнет своей цели.

Я начал с твоего дедушки, потому что именно на похоронах дедушки пришла мне мысль рассказать или написать тебе обо всем. И еще потому, что он — краеугольный камень того шаткого здания, каким является наша семья. Наконец, ведь это он — главное действующее лицо трагедии, разыгравшейся в Ла-Рошели.

Твоя мама, которую в 1928 году я еще не знал, появилась позднее, в тридцать девятом, когда трагедия была завершена и судьбы наши определены.

Мы с ней уже не были неопытными юнцами — и мне и ей минуло тридцать, и у каждого было свое прошлое.

Она честно рассказала мне о своем прошлом, я тоже не скрыл от нее того, что произошло в Ла-Рошели.

Если бы я не писал, а говорил, если бы я не был почти уверен, что эти страницы попадут к тебе лишь через много лет, я бы кое о чем умолчал. Впрочем, я убежден, что поступил бы неправильно. Но зато в соответствии с общепринятыми условностями, согласно которым мать в глазах детей должна быть не живой женщиной, а каким-то непогрешимым существом.

Ты ведь не станешь меньше любить ее оттого, что о ней узнаешь. Один я рискую, рассказывая тебе о себе всю правду.

В общем-то пустячный случай, но из-за него я вынужден вновь прервать свои воспоминания… Хочу сразу же написать о нем, потому что случай этот имеет непосредственное отношение к твоей маме, к ней и к тебе, попытавшемуся вступить с ней в единоборство. Забавное совпадение, не правда ли? Ведь о маме я писал и в прошлый раз, в пятницу, перед сном. Вчера была суббота, мы с ней ходили в театр, вдвоем, потому что ты так редко изъявляешь теперь желание ходить с нами куда-нибудь, что мы перестали тебя звать. Ты отправился к товарищам на какой-то «сюрбум», — слово это возмущает твою маму, хотя оно такое же нелепое и такое же французское, как слово «party», [8] которое нынче в ходу у взрослых.

Сегодня воскресенье, погода с утра чудесная, и хотя на дворе ноябрь, холодный воздух свеж и солнце яркое, как в январе. К полудню стало пригревать, и мадемуазель Огюстина на несколько минут выставила за окно свою герань, словно вывела на солнышко выздоравливающего.

Твоя мама по воскресеньям всегда более нервна, чем в остальные дни, потому что по воскресеньям не вся прислуга на месте и ей волей-неволей приходится умерять свою активность, оставаясь утром дома. Г-жа Жюль, которая ведет наше хозяйство, в эти дни свободна, а Эмили, хоть и не верует, неукоснительно пользуется своим правом сходить к воскресной мессе. И очевидно, чтобы мы не забывали об этом ее праве, она с самого утра наводит красоту, будто собралась в гости, и распространяет вокруг себя запах косметики, сладковатый и вместе с тем вызывающий.

Обычно воскресным утром, а то еще и в субботу вечером, обсуждается вопрос, что мы будем делать после обеда. Не может быть и речи, чтобы провести вечер дома вдвоем. Между тем улицы запружены машинами, у театров толпа народа, магазины закрыты, а с друзьями, которые в это время года охотятся или отдыхают в своих загородных домах, никак не связаться.

Позвонив двум-трем приятелям и так никуда и не дозвонившись, твоя мама решила, что на худой конец можно провести сегодняшний вечер с супругами Трамбле.

Ты их знаешь. Доктор Трамбле, очевидно, ненамного старше меня, хотя из-за полноты ему можно дать все пятьдесят пять, к тому же он совсем не следит за собой.

Его жена, этакая сдобная булка, на несколько лет моложе его. Многие считают, что они только о еде и думают.

Может быть, и тебе они кажутся смешными со своими кулинарными рецептами, которые они обсуждают с видом заядлых гурманов; особенно смешна она — ее седеющие волосы выкрашены в ярко-рыжий цвет, голосок пронзительный, и каждую минуту она испускает какое-то невероятное кудахтанье, право, я ни у кого больше не слышал такого странного смеха.

А знаешь, в их жизни тоже не все гладко: у них несовместимые группы крови, они потеряли одного за другим четырех детей.

Прийти к нам после обеда они не могли, потому что Трамбле сегодня дежурит, но они пригласили нас к себе на улицу Терн запросто, по-соседски, сыграть две-три партии в бридж. Гостиная, в которой они нас обычно принимают, в остальные дни недели служит приемной, где ожидают больные, по всем углам навалены груды журналов и тех изданий, которые почему-то встречаешь только в приемных врачей.

Сегодня утром я не писал, у меня в самом деле была срочная работа. Часам к одиннадцати луч солнца, дотянувшись до моего стола, заиграл на нем, и я сразу же вспомнил, что писал тебе о темных и светлых периодах жизни.

Мы уже садились обедать, когда зазвонил телефон, и мама сняла трубку с таким видом, словно ждала услышать что-то неприятное.

— Алло! Да, это я. Да, он дома. Хочешь поговорить с ним?

Я сидел далеко от телефона, но сразу же узнал рокочущие интонации твоего дяди Ваше.

— К сожалению, это невозможно, Пьер. Мы с Аленом приглашены к друзьям на бридж и уходим сразу после обеда.