Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Изменился ли он после смерти матери? Не стал ли мягче, отзывчивее?

Пожалуй, стал, если вспомнить о котенке, которого он однажды утром подобрал в саду, и даже ходил купить детский рожок, чтобы выкормить его. И еще: иной раз я заставал отца сидящим около дома и греющимся на солнышке.

Но все это не объясняет, почему я выдержал бой с Пьером Ваше (твоя тетка держала нейтралитет, хотя и была на его стороне), отстаивая церковные похороны.

Пожалуй, все дело в герани. Ты помнишь, конечно, эту герань, мы иногда за столом вспоминаем о ней. На нашей улице, этой мрачной улице Мак-Магон, с серыми каменными зданиями, в мансарде дома напротив живет старушка. Мы ровно ничего о ней не знаем, так же как и о более близких наших соседях. От нашей горничной Эмили нам лишь известно, что старушку зовут мадемуазель Огюстина.

Неважно, кто она такая, откуда и почему очутилась под самой крышей этого огромного дома, в котором живут крупные буржуа.

Иногда зимой, когда мы сидим за столом, кто-нибудь вдруг замечает:

— Смотрите-ка, мадемуазель Огюстина выставила свою герань.

Ее прямоугольное окошко под самой шиферной крышей — единственное окно на нашей улице, где стоит цветок.

Летом горшок с геранью все время на окне, но с первыми же холодами его на ночь убирают в комнату, а потом он появляется только в те часы, когда светит солнце.

Так вот эта герань стала для меня в конце концов не просто комнатным растением; при виде ее я невольно вспоминаю о котенке моего отца.

Каждому необходимо за что-то цепляться. Мать последние годы цеплялась за религию. Полуосвещенная церковь во время ее похорон, блеск скамей и кафедры, горящие свечи, запах ладана, маленькие певчие в белом, наконец, слова заупокойной молитвы, звучавшие высоко под сводами, произвели на меня впечатление… Мне совестно признаться тебе, но грубая наивность раскрашенных гипсовых статуй почему-то подействовала на меня успокаивающе.

Котенок, герань, звуки органа, запах ладана, святая вода, в которую окунаешь пальцы, — все это постепенно смешалось в моем сознании.

И еще выражение отцовских глаз в последние недели его жизни, когда он смотрел вокруг себя, — сквозь их привычную невозмутимость временами пробивалась мучительная тревога, будто он искал ответа, вглядываясь в то, с чем ему предстояло расстаться.

Отпевание, орган, «Мир праху его», ритуальный жест священника, поднимающего кропило, вероятно, были для меня чем-то вроде герани мадемуазель Огюстины.

Не так давно я где-то прочел фразу, которая поразила меня. Я уверен, что прочел ее в каком-то романе, не могу только вспомнить в каком, хотя я не очень часто их читаю. Я долго рылся в своей памяти и даже на своих книжных полках, в этом «кавардаке», по выражению твоей мамы, которую раздражает царящий там беспорядок. Жаль, что я не могу привести эту цитату дословно, она яснее выразила бы мысль, которую я попытаюсь передать своими словами: «Самый значительный день в жизни мужчины — это день смерти его отца».

Ручаюсь, что это написал человек моих лет, постарше, потому что некоторые мысли присущи определенному возрасту, и по ним сверстники узнают друг друга. Я долго раздумывал над этой фразой, мне она кажется очень верной. И еще мне кажется, я понял, почему такое значение имеет смерть отца: с этого дня переходишь из одного поколения в другое и в свою очередь становишься старшим.

Минуту тому назад, когда я дописывал эту строчку, ты заглянул в мой кабинет. Лицо твое выразило удивление — ты не ожидал увидеть меня здесь, за письменным столом, да еще в смокинге, в то время как у нас гости. Ты остановился в дверях и рассеянно скользнул взглядом по этим страничкам.

— Прости. Я не знал, что ты работаешь.

И я ответил, словно играя с огнем:

— Я не работаю.

— Я пришел посмотреть, нет ли здесь сигарет.

У тебя тоже был гость, я знал это, потому что часом раньше видел его в твоей комнате. Очень смуглый, с очень густой шевелюрой и темными ласковыми глазами. Вы сидели рядышком перед открытой тетрадью. Когда я вошел, он стремительно вскочил.

— Мой друг Жорж Запо, — представил ты его.

Я спросил:

— Вы что, тоже учитесь в лицее Карно?

— Да, я тоже готовлюсь к экзаменам на бакалавра, — ответил он странно певучим голосом и добавил с улыбкой: — Только, к сожалению, я не такой блестящий ученик, как ваш сын.

А я и не знал, что товарищи считают тебя блестящим учеником. Очевидно, так оно и есть, ведь преподаватели тебя всегда хвалят, но я вообще так мало о тебе знаю!

За исключением двух или трех твоих приятелей, которые бывают у тебя более или менее регулярно — заходят за тобой или проводят какое-то время в твоей комнате, — ты редко упоминаешь о своих знакомых. У меня даже создается впечатление, что, когда я иной раз случайно — вот как сегодня, например, — сталкиваюсь в нашем доме с кем-нибудь из твоих друзей, ты норовишь скорей меня спровадить.

Этот Жорж Запо поразил меня, и не только своим именем, но еще какой-то особой привлекательностью, я бы сказал, очарованием, не будь это слово так затаскано.

Держу пари, тебе было неловко, что я в смокинге, это могло создать твоей семье нежелательную репутацию слишком буржуазной или слишком светской. Но этот Запо отнесся к моему смокингу как к чему-то совершенно естественному. Он просто объяснил мне причину своего прихода:

— Прошу извинить мне неожиданное вторжение. Я вдруг обнаружил, что потерял листок, на котором записал номера задач по алгебре.

Он улыбался, и не только глазами и губами, но, казалось, всем лицом.

— А Жан-Поль живет ближе всех остальных.

— Вы тоже живете в этом районе?

Теперь он уже откровенно смеялся.

— В соседнем доме.

Почему при этих словах меня вдруг словно что-то ударило? Ведь с первой же минуты мне почудилось в нем что-то удивительно знакомое.

Чтобы не докучать тебе больше своим присутствием, я сказал:

— Ну, занимайтесь! — и вышел.

В гостиной мама угощала гостей ликерами. Ты редко выходишь к гостям и, если мать очень настаивает, появляешься ненадолго, предпочитая проглотить что-нибудь на кухне. В день твоего шестнадцатилетия я хотел было подарить тебе смокинг. Помнится, я объяснил тебе это так:

— Мужчина, который не одевается прилично смолоду, всю жизнь будет выглядеть увальнем в вечернем костюме.

Ты ответил, что впереди у тебя еще достаточно времени, что вообще ты всего этого терпеть не можешь, и в глубине души я тебя понимал: я тоже не люблю званых вечеров.

А твоя мама очень ими дорожит, ты знаешь. В этой ее потребности постоянно ходить в гости и принимать у себя есть, конечно, и некоторая доля тщеславия, но все же дело прежде всего в какой-то ее органической неспособности жить спокойно. Конечно, она предпочитает встречаться с людьми известными, безразлично в какой области, но в иные «пустые» вечера она может вдруг одеться и побежать на первый попавшийся фильм.

Сегодня в гостиной у нас чета Трамбле, затем Мильдред и Питер Оганы, которые называют нас на американский лад просто по именам, и, наконец, неизменный депутат Ланье с супругой и дочкой Мирей.

Я не успел войти в гостиную, как твоя мама спросила меня явно ради этой самой девицы:

— Жан-Поля нет дома?

— У него товарищ, они занимаются. С головой ушли в алгебру.

Беатриса Ланье теперь ближайшая подруга твоей матери. На последних выборах ее муж Ланье был избран депутатом. Их дочка как будто сохнет по тебе, а ты ее избегаешь.

В подобных ситуациях я всегда боюсь, как бы меня не заподозрили во лжи, и потому всегда стараюсь подкрепить свои слова подробностями.

— Я не знал, — сказал я, — что у Жан-Поля есть товарищ, живущий в соседнем доме, премилый юноша по имени Жорж Запо.

Супруги Ланье переглянулись с лукавой улыбкой.

— Ты его знаешь, Алиса? — спросила Беатриса твою маму.

— Первый раз слышу. Уж не знаю, как ведут себя современные девицы, но что до Жан-Поля, он никогда не рассказывает нам ни о своих делах, ни о своих знакомых.