Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

— В таком случае я уйду немедленно.

Ты подождал с минуту, думая, что тебя начнут удерживать, но мама, ошеломленная твоей выходкой, молчала. Я же тщетно делал тебе знаки успокоиться — ты не смотрел в мою сторону.

Теперь тебе ничего не оставалось, как уйти из столовой, и, уходя, ты вдобавок хлопнул дверью, а потом ринулся в свою комнату.

— Нет, ты слышал? — бросила мне твоя мать.

— Да.

— Я всегда тебя предупреждала. Вот плоды твоего воспитания.

Я молчал, а бедняга Эмили, сбитая с толку, стояла в недоумении, не зная, убирать ей со стола или нет.

— Подавайте десерт, Эмили, — сказала мама и, обращаясь ко мне, добавила — Ты молчал. Ты слушал его с сочувствующим видом. Потому что, я знаю, ты ему сочувствуешь. Ведь сочувствуешь, да?

Не мог я сказать ей: «Да». Но я не хотел лгать и не сказал: «Нет».

— Надеюсь, по крайней мере ты накажешь его хотя бы за то, что он позволил себе так со мной разговаривать. И будь я на твоем месте, я прежде всего запретила бы ему уходить сегодня из дому.

Я встал.

— Куда ты?

— Пойду скажу ему.

— Что скажешь?

— Что запрещаю ему уходить из дому.

— Будешь его утешать, конечно.

— Нет.

— Будешь, будешь, не словами, так всем своим видом.

Я не ответил и вышел из комнаты. Дальнейшее тебе известно, если только ты еще помнишь, — я все забываю, что ты, вероятно, будешь читать это через много лет.

Ты лежал на своей постели, очень длинный, уткнувшись в подушку. Но ты не плакал. Ты узнал мои шаги — и не пошевелился.

— Послушай, сын…

Ты слегка повернул голову, ровно настолько, чтобы освободить рот; мне виден был лишь твой утонувший в подушке профиль.

— Я не хочу, чтобы вы со мной разговаривали: ни ты, ни…

— Я пришел сказать, что запрещаю тебе сегодня выходить.

— Знаю.

Мы молчали, и скрип пружинного матраса в этой тишине казался оглушительным. Я колебался, должен ли я еще что-нибудь сказать, когда ты произнес немного хриплым голосом:

— Я никуда не пойду.

Пожалуй, за все шестнадцать лет, что мы живем рядом, никогда мы не были так близки. И хотя окна твоей комнаты выходят во двор и она довольно темная, в моей памяти она навсегда останется словно озаренной солнцем этого воскресного дня.

Украдкой я ласково коснулся твоего плеча и вышел, бесшумно затворив за собой дверь.

— Что он сказал?

— Он останется дома.

— Он плачет?

Я хотел было солгать, потом все же сказал: «Нет».

Часа в четыре — мы уже некоторое время беседовали в гостиной с Ваше и моей сестрой — я, шагая взад и вперед по комнате, шепнул, проходя мимо твоей матери:

— Ты не забыла о Жан-Поле?

Она вопросительно взглянула на меня… Глазами я показал ей на окна, за которыми уже садилось солнце. И спросил одними губами:

— Да?

Она поняла.

— Сейчас, — сказала она и вышла.

Те двое — у них детей нет и они их не хотят, — растерянно переглянулись. Я только сказал:

— Небольшая семейная драма.

И налил в стаканы виски, ибо Ваше и моя сестрица пьют только виски — из снобизма или в самом деле предпочитают его другим напиткам, это уж их дело.

Когда мама вернулась в гостиную, у нее было умиротворенное лицо.

— Он сейчас зайдет поздороваться с вами, прежде чем уйти, — сказала она, обращаясь к ним.

И потом еще некоторое время избегала встречаться со мной взглядом.

Когда ты ушел, прерванный разговор возобновился, но я больше молчал, поскольку защиту наших интересов взяла на себя мама, которая делала это лучше, чем сделал бы я.

Пьер Ваше зарабатывает побольше меня, да и сестрица моя, грех жаловаться, тоже неплохо зарабатывает, но живут они не по средствам, так что твоя тетушка не раз забегала ко мне на службу перехватить деньжонок до конца месяца — правда, последние два года этого не случалось.

Еще когда мы хоронили мою мать, Ваше спросил меня с невинным видом:

— Ты, я полагаю, не собираешься жить в этом домишке?

Я не мог ответить, что собираюсь, потому что действительно не собирался — уже давно парижане не выезжают на лето в Везине.

В то время дедушка твой был еще жив; и тем не менее мне стало известно из надежного источника — работая в страховой компании, многое узнаешь, — что твой дядя связался с компанией по продаже недвижимого имущества, имея в виду возможную продажу виллы.

Он не подозревал, что мне это известно. Я и сегодня промолчал, когда он заявил:

— Один мой приятель, весьма, кстати, деловой человек, спрашивал меня, каковы наши намерения. Он уверяет, что сейчас благоприятный момент, за виллу могут дать хорошую цену.

Твоя мама, хотя я не говорил ей о том, что мне стало известно, многозначительно взглянула на меня — она сразу смекнула, в чем дело. Сама вилла в ее теперешнем состоянии мало чего стоит, зато она имеет определенную ценность из-за земельного участка. На улице, где она стоит, вокруг старых домов уже возвышаются новые шестиэтажные здания. Здесь собираются создать современный ансамбль, а для этого понадобится снести виллу «Магали».

Хотя в этой вилле умерли мои родители, я примирился с этой необходимостью, вот только никак не мог справиться со своим лицом — на протяжении всего нашего разговора оно было таким же отчужденным, как твое, когда ты сегодня бунтовал против своей матери.

Понятно, почему Ваше так хлопочет и так заинтересован в этой продаже, мне говорили, что компания обещала ему в качестве комиссионных некоторое количество акций.

Вместе с Ваше твоя мама прикидывала стоимость дома, выискивала способ, как обойти закон и поменьше заплатить казне.

Договорились, что завтра мы идем к нотариусу. Поскольку отец не оставил завещания, его имущество должно быть разделено поровну между мной и Арлеттой.

Все это и само по себе было довольно неприятно, но окончательно я накалился, когда Ваше, держа в руке стакан с виски, начал небрежным тоном:

— Да, нам нужно еще договориться о книгах, ведь прочее имущество, очевидно, пойдет с торгов?

«Прочее имущество», которое собирался продавать с торгов твой дядя, — это те немногие вещи, среди которых отец и мать провели последние свои годы.

— За исключением маминого ночного столика с инкрустациями, — не постыдилась вмешаться сестра, — мама мне его давно обещала. Я не взяла его тогда, после ее смерти, но теперь…

— Тебе известно, Ален, что этот столик был обещан Арлетте? — спросила меня твоя мать.

Я ответил сухо и решительно:

— Нет!

— Но послушай, Ален! Ты вспомни, когда мы еще жили в Ла-Рошели…

— Нет!

— У тебя плохая память. Хотя ты так мало знал маму…

— Меня интересует, что хотел сказать твой муж по поводу книг.

— Просто я хотел предложить тебе одну вещь, но ты, по-видимому, не в духе.

— Я слушаю.

— Говорить?

— Да.

— Я лучше, чем ты, знаю библиотеку твоего отца — ведь там, в Ла-Рошели, я был уже женатым человеком, написал свой первый роман, а ты еще был студентом и мало чем интересовался. Поприще, которое ты себе избрал, имеет отношение к управлению, к науке, если угодно, а твоего отца интересовали в основном исторические мемуары, философские сочинения…

На самом деле моего отца интересовали все книги. Он ведь был еще и библиофилом, не пропускал в Ла-Рошели ни одного книжного аукциона, которые происходили по субботам в зале Минаж. У него, так же как и у меня, было свое убежище, только не «кавардак», а великолепный кабинет, в котором все стены были уставлены книгами в роскошных переплетах.

Книги эти составляли излюбленную тему его разговоров, они были с ним до последнего его часа, и, вероятно, именно они помогли ему прожить вторую половину жизни.

— Учитывая мою профессию, — продолжал твой дядя, — я полагал бы, что мы можем…

Я не указал ему на дверь. И не дал по физиономии. Его предложение, высказанное немного даже снисходительным тоном, сводилось к следующему: библиотека целиком переходит к нему, а я получаю сумму, которая будет выручена от продажи мебели и прочих вещей.