Хвала и слава. Том 1

— Почему Польша всегда одинока? Почему никто ей никогда не помогает? Потому что этим буржуям, которые здесь правят, на нас, извините…

Януш отвел глаза в сторону.

— Да, пожалуй, вы правы, — сказал он, — никому нет дела до нашей Польши.

— Не только нет дела, а каждый готов, прошу прощения, утопить в ложке воды эту нашу богом проклятую отчизну…

— Тсс, Янек, не кипятись, — вмешалась возмущенная Вевюрская.

— А у горы Святой Анны ^{87} что произошло? — немного успокоившись, продолжал Янек.

Вдруг он побагровел от гнева и алкоголя, вскочил, ухватил вазу с перьями и, со стуком поставив ее обратно, сказал:

— Вот так стоит гора, а с этой стороны выемка. Глубокая выемка, вот такой овраг; мы и шли от этого оврага. День — как слеза, небо, солнце… И знаете, что эти силезские дьяволы пели, как это у них: «Гора хелмская, вековечный страж земель пястовских ^{88}…» А немцы улепетывали. Мы уже всю гору заняли, и монастырь, и эту Кальварию, что по всей горе понастроена, и крик стоит: «Бей немца, бей…» И что же? Приказали нам отступить. И уж сколько мы потом ни дрались за ту гору, никак не могли ее вернуть… Ох, святая Анна, святая Анна!

У Януша шумело в голове, и он с пьяной грустью пожалел, что не был вместе с Янеком под горой Святой Анны. Он так и сказал Янеку.

— А что бы вы там делали? Такие, как вы, приходят на готовенькое, — откровенно сказал Янек. — Это уж наше дело было, рабочее.

Жена Янека испугалась такой откровенности.

— Ты что болтаешь, чего хамишь человеку?

— Да он ведь свой, — ответил растроганный Вевюрский и похлопал Януша по плечу. — Ему обо всем можно рассказывать.

Несмотря на действие кальвадоса, Януш немного смутился и не знал, как реагировать на эти слова Янека. Вевюрский налил еще по рюмке. Но в эту минуту в комнату решительно вошла маленькая девчушка лет восьми с двумя белокурыми косичками.

— А вот и я, — заявила она, смело посмотрев на взрослых.

— Это сестры моей… — сказала Вевюрская. — Ну, поздоровайся с дядей.

Девочка протянула Янушу руку и сделала изящный книксен.

— Как тебя зовут? — спросил Януш.

— Жермена, — ответила девочка.

— Ты что плетешь? — крикнул на нее Вевюрский. — ядя тебя зовут. Придумала себе какую-то Жермену. Ведь и в школу ходит польскую…

— В польскую? — спросил Януш.

— Да, в польскую. Тут одна художница открыла частную школу. Она о наших детях заботятся, денежки дает… Как ее фамилия, Яна, не помнишь?

— Тарло ее фамилия, — ответила за тетку «Жермена». — Я точно знаю, она к нам иногда приходит.

— Ага, — подтвердил Янек, — верно, Тарло, Ариадна Тарло. Сначала Януш не обратил внимания на эту фамилию. Потом вдруг опомнился:

— Тарло? Ариадна? Художница?

— Ну да, — ответил Вевюрский, усаживая Ядю к себе на колени. — Ты поешь чего-нибудь. Она нам как родная дочка, сестра-то у Яны умерла…

Януш сидел, как пригвожденный к стулу.

— Ариадна Тарло? Польские дети? Что это значит?

— Она, знаете, художница, из тех, что платья рисуют, — сказала Вевюрская. — Должно, большие деньги зарабатывает.

Януш протрезвел и начал прощаться. Но Вевюрские не скоро отпустили его и так накормили и напоили, что он чуть живой добрался до гостиницы и замертво рухнул в постель.

IV

Текла Бесядовская Янушу Мышинскому:

Варшава, 14 апреля 1926 г.

Дорогой Януш!

Ты ведь и уехал-то совсем недавно, а всем нам уже не хватает тебя, и, по правде говоря, все мы с нетерпением ждем твоего возвращения. Лишь после твоего отъезда я поняла, что за те годы, которые ты прожил у нас, очень я к тебе привязалась. Да и ты, мне кажется, сильно изменился за эти годы. В Маньковке был этаким маленьким барчуком, а сейчас стал настоящим человеком. От улыбки твоей на душе как-то светлее становится. Очень ты наш и очень любимый, все так считают, даже Станислав говорит, что ты уже не тот, что раньше. Я счастлива, что люди тебя любят, жаль только, что не женился до сих пор, а ведь наверняка был бы и мужем хорошим, и отцом, а так — жалко тебя. У нас ничего нового. Старая княгиня, похоже, сильно болела там, но Потелиха пишет, что они скоро приедут. И зачем приезжать? Если больна и умирать собралась, лучше уж умерла бы себе за границей. В доме пустота и безделье, ведь нет никого, но это, может, и к лучшему, потому что я смогла привести все в порядок: и столяра пригласила, и обойщика — мебель-то в столовой совсем рассохлась, а занавеси у молодой княгини и у тебя, мой любимый Янушек, велела переменить, только на этот раз их уже не подвязали бабочкой, потому что бабочкой вроде бы не подходит для холостяцкой комнаты. Недавно была пани Ройская, позвонила к нам как-то днем и очень сожалела, что не застала никого. Пани Оля счастливо родила дочку, пани Михася очень довольна, что наконец девочка, а пани Ройская говорит, что Анджеек все равно лучше всех, очень он милый и красивый ребенок, и умный какой, сам читать выучился и в будущем году пойдет в школу. Валерек Ройский, говорят, собирается жениться на какой-то графине, кто она такая — знать не знаю, но думаю, что большой радости он ей не принесет. В Пустых Лонках ему не сидится, все больше в Седльцах по трактирам шляется, но кто-то говорил Станиславу, что Валерек может и министром стать; болтовня, наверно, хотя он как будто и вертится около какого-то министерства. Пан Шиллер вроде тоже собирается жениться, но я не очень-то в это верю, хотя в Лович он и вправду все ездил, а сейчас за границу поехал и там, может, с тобой где-нибудь встретится. Станислав от кого-то слышал, что где-то там должны играть его оперу. У меня никаких новостей, разве что старею, и если бы не Алек, дорогое моя дитя, то и не знала бы, что с собой делать, а так, видно, судьба моя для него жить, потому что, по правде говоря, хоть и княжеский он сын, а все же вроде бы как безнадзорный. Сестра твоя не очень о нем печется, а из старой княгини какой уж воспитатель, да и за границей она все время. Он, может, последний в роду, а все на него так смотрят, будто мешает он им. Я знаю, ты Алека любишь, но что из того? Ты тоже в воспитатели не годишься, хотя дитя в своей семье только от тебя и может ждать добра, потому что ты настоящее украшение семейства, как говорил ксендз Кирхнер в Бершади. На старости лет я очень горжусь этим, потому что тоже ведь немного тебя воспитывала и мазурками кормила. В этом году я их пекла лишь для Алека, а сыр, который прислала тетка Носажевская, ему очень понравился, потому что и вправду получился удачный. У Станислава в Париже сын, может, разыщешь его, а то от него давно не было вестей. Спроси, может, там кто-нибудь знает. Мы все ждем тебя. Алек без конца спрашивает, нет ли писем от тебя, а я говорю, что нет. Тоскует ребенок, ведь он такой одинокий. Ты-то ему ближе всех, он так и говорит: «Дядю Януша я люблю, а бабушка мне просто нравится», а о матери даже не вспоминает. Приезжай, Януш, пора, а то без тебя в Варшаве грустно, и дом стоит как без крыши. Целую тебя и благословляю, твоя старая

Текла Бесядовская.

Это письмо почтальон принес, когда Януш еще лежал в постели после вчерашнего визита к Вевюрским. Он постучал уверенно и решительно — парижского почтальона всегда можно узнать по стуку — и вручил Янушу небольшой конверт с коряво написанным адресом. Конверт был исчеркан цветными карандашами, потому что панна Текла не указала номер «arrondissement» [52], и письму пришлось немало попутешествовать. Януш слегка отодвинул полинявшую занавеску и залпом прочитал письмо. В нем не оказалось ничего значительного, и Януш отложил письмо с чувством разочарования. Вчера ему уже звонил по телефону Эдгар. Они договорились встретиться сегодня в Лувре, так что письмо заключало устаревшие сведения и сентиментальные излияния старой девы. Было уже довольно поздно, Януш встал, умылся, быстро оделся, вышел на бульвар у Сены и направился вдоль набережной к Лувру. По реке тянулись разноцветные буксиры, таща за собой черные баржи с углем, перед каждым мостом они наклоняли свои дымовые трубы. На лотках продавались потрепанные книжки и цветные гравюры. Тогда входили в моду старинные географические карты; зеленые и красные, они висели на поднятых навесах. Януш увидел маленькую карту «Totius Silesiae» [53] с горой Святой Анны, тщательно вычерченной и почти наложенной на город Ополе. Он вспомнил Вевюрского и купил эту гравюру за четыре франка. Потом посмотрел на часы. Времени оставалось еще много, и можно было не торопиться. Он остановился и, рассеянно глядя на реку, задумался о чем-то. В легкой водной ряби отражалось солнце, от Сены чуть тянуло прохладой и сыростью.