Мемуары Дьявола

Госпожа де Фаркли села и довольно-таки жестко произнесла:

— Забавно будет посмотреть, сударь, на ваши попытки объяснить все сумасбродством или глупостями, как вы изволите это называть.

В эту минуту Луицци посетила странная мысль; он вспомнил, как намеревался поступить, если ему удастся вновь встретить госпожу Дилуа. Обладать госпожой де Фаркли в десять часов, как только она появилась у него, то есть обладать ею точно так же, как и множество других франтов, которым она уступила или отдалась, — это было бы не так уж привлекательно; но возобладать над ней, показав предварительно, что он вроде как и не желал ее, заставить поверить всерьез в искреннюю и почти безумную страсть, до того оскорбив полным презрением, — вот что показалось Луицци оригинальным и не лишенным прелестной новизны поступком: это стоило некоторых трудов, тем более перед такой искусительницей, как госпожа де Фаркли; и с этого момента он воспылал к Лоре самой настоящей страстью, будто и в самом деле полюбил ее.

Все эти размышления промелькнули в голове барона с быстротой молнии, и, нежно склонившись к Лоре, он произнес:

— Да нет же, сударыня, нет, это было бы совсем не сложно — объяснить все сумасбродством или глупостью. Вы говорили слишком уж откровенно, чтобы я мог дать такое объяснение своим поступкам; но если бы ваши слова не были искренни, то, признаюсь, мне было бы невозможно оправдаться.

— Буду просто очарована, — пыталась улыбнуться госпожа де Фаркли, — если обнаружу, что хоть раз в жизни откровенность пошла мне на пользу; да, сударь, это будет прелестно — посмотреть, как вы попытаетесь доказать мне, что ваше отсутствие не было вызвано презрением, а все ваши последующие действия и слова не являлись еще большим оскорблением.

— Что ж, сударыня, на откровенность — откровенностью. Да, мое отсутствие и все мои последующие действия и слова — не что иное, как оскорбление.

— И вы рассчитываете их искупить? — с горечью сказала госпожа де Фаркли.

— Уж не знаю, удастся ли, — вздохнул Луицци, — в любом случае, я скажу вам всю правду, и судите сами.

— Ну-с, я слушаю.

— Вы произнесли довольно страшное слово, сударыня, и я от всей души прошу у вас прощения за то, что повторю его; так вот, вы назвали себя падшей женщиной.

Слово, выскочившее у госпожи де Фаркли в горестном негодовании, заставило ее побледнеть, когда она услышала его из уст Армана; заметив это, он был тронут и попытался приблизиться к Лоре, но она остановила его легким движением руки и сказала приглушенно:

— Не обращайте внимания; я вас слушаю.

— Ну что ж! Сударыня, мне очень трудно говорить, но это слово должно вам объяснить все мое поведение.

— О да, — грустно произнесла Лора, — я прекрасно понимаю все ваше презрение! И тем не менее — редчайший случай, чтобы мужчина так жестоко бил женщину, как бы низко она ни пала, не причинившую, между прочим, ему ни малейшего вреда.

— О сударыня, как вы не правы! — воскликнул Луицци.

И, устремившись к своей цели, исполненным чувственности тоном, он продолжил:

— Нет, сударыня, не это заставило меня обидеть вас. Моя грубость, презрительность и жестокость — все только оттого, что я почувствовал приближение любви; любви к вам, сударыня.

— Не может быть! — Лора не смогла удержаться от возгласа, полного надежды. — Так это только от любви?

— О да, сударыня! — воспламенившись от ломаемой им самим комедии, выпалил Луицци. — Да, сударыня, и вы должны понять, что в тот момент, когда я почувствовал зарождение этой любви, я задрожал и струсил, как вы и догадались; ибо, как вы сами сказали, вы — женщина падшая! А между тем вы прекрасны, сударыня, и ваша красота обладает той силой, что разжигает воображение; вы обладаете тем необъяснимым притяжением, что заставляет мужчин падать к вашим ногам; вы принадлежите к тем женщинам, ради которых, как мне кажется, жертвуют жизнью, и больше того — честью и положением в обществе. Вот как вы вошли одновременно и в сердце, и в мысли мои — как женщина падшая и в то же время как обожаемое создание, ради которого можно забыть обо всем. Так вот, сударыня! Еще в ту минуту, когда я почувствовал влечение к вам, я отступил, ибо просто испугался, устрашился этой любви. Первое испытанное мной ощущение сразу дало мне понять, сколь длительны будут предстоящие мучения; дай Бог, если не на всю жизнь! Подобная любовь, сударыня, подобная любовь приводит к безобразной ревности, и, я полагаю, вы ее уже испытали; эта ревность относится не к будущему или настоящему, а к давнему прошлому, и никто на свете, даже сам Господь Бог, не в силах погасить ее пламя. Можно насадить на острие шпаги любовника изменщицы, можно всадить пулю в лоб бывшему любовнику, воспоминание о котором особенно омерзительно; но что нельзя убить, сударыня, так это погубленную репутацию, и невозможно начать новую жизнь, вместо той, которую я бы не назвал преступной, но растраченной зря — точно. Понимаете ли вы теперь весь ужас любви абсолютной, всеобъемлющей и к тому же оспариваемой обрывками прошлого, любовь, на которую то и дело претендуют десять, а то и двадцать, тридцать бывших возлюбленных? Это адская мука, сударыня, мука, вместо которой я бы предпочел вынести вашу ненависть.

Госпожа де Фаркли бледнела и дрожала все сильнее при каждом слове Луицци; заметив это, он продолжил уже мягче:

— Я кажусь вам несколько грубым, не так ли? Ну, конечно, было бы куда учтивее, если бы я оценивал вас так же, как многие другие, то есть видел бы в вас женщину на пару ночей — не более того; но меня подавила мощь несказанного очарования, что витает в воздухе вокруг вас и в данный момент, помутив мой разум, заставляет меня говорить откровенные вещи, не предназначенные для ушей обыкновенной женщины.

Слушая, госпожа де Фаркли смотрела на Луицци с робкой радостью в глазах и опасливым восторгом, которые, казалось, ей не удавалось скрыть. Наконец, сделав отчаянное усилие, она проговорила:

— Арман, неужели вы не кривите душой? Арман, учтите, в ваших руках последняя надежда жизни, сплошь состоявшей из несчастий; подумайте, Арман, что обмануть сейчас — значит убить меня. Ответьте же, Арман, как перед Богом: любите ли вы меня? Можно ли верить вашим словам?

Барон, со страстью разыгравший комедию, не прочь был узнать, как Лоре удастся сыграть свою роль, и потому воскликнул с выспренней восторженностью:

— Да, Лора, я вас люблю! Страстью безумца, страстью, пришедшей из преисподней!

— Нет! — горячо возразила Лора. — Эта страсть внушена небом, Арман; эта любовь — искупление, и она принесет нам неземное счастье, ибо не даст вам повода краснеть или стыдиться ее.

При этих словах Луицци с трудом удержался от кривой усмешки и заерзал в кресле, ожидая услышать очередную романтическую историю, в финале которой Лора окажется непорочной, как белоснежная голубка; но госпожа де Фаркли вдруг запнулась.

— Не сегодня, Арман, сейчас уже поздно. — Она улыбнулась печально, но счастливо. — Завтра; завтра вы узнаете историю моей жизни — одного слова было бы достаточно, чтобы все объяснить, но пока я не имею права произносить его. До встречи.

Луицци не стал ее удерживать, ограничившись одним-единственным вопросом:

— Встречи?! И где, когда?

— Не здесь, — ответила Лора, — я поставлю вас в известность. Ибо отныне я могу войти в этот дом только в качестве баронессы де Луицци.

Арману едва хватило самообладания, чтобы не расхохотаться тут же, при Лоре; но, обходительно проводив гостью, барон не удержался от громкого смеха:

— Умора, да и только! Не переборщил ли я со своими хитростями? Уж слишком большой успех! Госпожа де Фаркли в качестве баронессы де Луицци! Либо я великий комедиант, либо эта кукла держит меня за полного идиота!

Луицци еще не закончил свой внутренний монолог, как вдруг узрел Дьявола в том самом кресле, из которого тот неожиданно исчез еще утром; Сатана, как ни в чем не бывало, дымил не докуренной поутру сигарой.

— Ба! И ты здесь! — опять покатился со смеху барон. — Каким ветром тебя унесло сегодня утром?