Нужна ли нам литература?

Надо быть совершенно лишеннымъ критической и художественной чуткости чтобъ не понять насколько высоко-человѣческая мысль этого стихотворенія, искаженная въ послѣдствіи варіаціями и подражаніями такъ-называемыхъ «гражданскихъ» поэтовъ, выражена Пушкинымъ не только сильнѣе, антологичнѣе, но даже именно человѣчнѣе и гражданственнѣе всѣхъ позднѣйшихъ поддѣлокъ подъ Пушкинскую тему. И эти стихотворенія вылились изъ-подъ пера поэта въ послѣдній годъ его жизни, именно тогда когда, по увѣренію г. Пыпина, «интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ». Правда, этимъ же послѣднимъ годомъ помѣчено и другое стихотвореніе Пушкина, на которое недоброжелатели его могли бы указать какъ на выраженіе гражданскаго индифферентизма, именно.

Но поэтъ какъ бы заранѣе защищаетъ себя отъ лицемѣрнаго нареканія въ индифферентизмѣ, продолжая такими многознаменательными строками.

Многознаменательность этихъ словъ вѣроятно не укрылась отъ внимательныхъ нашихъ прогрессистовъ во имя журнализма, и потому-то, сколько мы помнимъ, въ печати они постоянно воздерживались отъ указанія на это стихотвореніе, или выписывали только начальныя строки его, составляющія лишь первую посылку темы.

Итакъ мы видимъ что самыя глубокія, человѣчныя темы даны русской поэзіи Пушкинымъ, и что онѣ какъ первообразъ выше всего написаннаго въ этомъ направленіи позднѣе, не въ одномъ только художественномъ отношеніи, но и въ отношеніи чисто гражданскомъ. Припомнивъ приведенные выше стихи Пушкина и сравнивъ ихъ напримѣръ съ лучшими, удачнѣйшими произведеніями г. Некрасова, мы убѣдимся что послѣдніе обязаны своимъ происхожденіемъ Пушкину, у котораго они заимствовали и тонъ, и структуру стиха и даже то стремленіе къ металлической сжатости и упругости которое такъ совершенно выработалось у Пушкина и такъ мало удается современнымъ поэтамъ.

Послѣ этихъ наблюденій надъ поэзіей Пушкина смѣшно становится когда журнализмъ нашихъ дней бросаетъ этой поэзіи, въ видѣ всепобѣждающей улики, принципъ «искусства для искусства», которому она будто бы слѣдовала. Еще смѣшнѣе когда это отрѣшеніе отъ жизни проглядываютъ въ юношескихъ созданіяхъ поэта, и находятъ во второмъ періодѣ его дѣятельности, то-есть именно тогда когда поэтъ овладѣлъ высшими требованіями искусства и создалъ свои самыя жизненныя и самыя вѣчныя, словно изъ бронзы отлитыя творенія. Пыпинская критика была бы гораздо послѣдовательнѣе и вѣрнѣе самой себѣ еслибъ она упрекнула въ недостаточномъ проникновеніи жизнью и дѣйствительностью такія произведенія какъ Русланъ и Людмила, Кавказскій плѣнникъ, Бахчисарайскій фонтанъ и Цыгане. Съ Евгенія Онегина Пушкинъ овладѣваетъ высшею тайной искусства и главною художественною задачей – воспроизведеніемъ идеаловъ, стремленій и заблужденій современной дѣйствительности. Во всей русской литературѣ едва-ли отыщется произведеніе до такой степени отразившее въ себѣ современную жизнь во всемъ ея объемѣ и въ самыхъ глубокихъ ея извилинахъ какъ Евгеніи Онѣгинъ. Историческая критика положила много труда чтобъ объяснить этотъ удивительный романъ, и все-таки многаго еще не сдѣлала, можетъ-быть отъ того что разсматривала этотъ романъ безъ достаточно тѣсной связи съ другимъ произведеніемъ, появившимся лишь немного раньше – съ Грибоѣдовскимъ Горе отъ ума. Между тѣмъ правильная установка этихъ произведеній въ ихъ взаимномъ отношеніи другъ къ другу должна много пояснить относительно ихъ историческаго и общественнаго значенія. Не даромъ Чацкій предшествовалъ Онѣгину. Онъ предшествовалъ ему и въ самой жизни, потому что Онѣгинъ какъ представитель политическаго и гражданскаго міросозерцанія есть тотъ же Чацкій, но надъ которымъ прошумѣла гроза 1825–1826 годовъ. Постараемся яснѣе выразить нашу мысль.

Наполеоновскими войнами данъ былъ чувствительный толчокъ нашему общественному развитію. Долговременное пребываніе нашихъ войскъ за границею поставило ихъ въ непосредственное соприкосновеніе съ европейскою жизнью, въ которой тогда еще цвѣли полнымъ цвѣтомъ порядки созданные революціоннымъ движеніемъ. Знакомство съ этими порядками не могло не вызвать въ умахъ искушенія сравнить ихъ съ отечественными, и такое сравненіе во многихъ отношеніяхъ оказывалось не въ пользу послѣднихъ. Новыя понятія, проникнувшія чрезъ побывавшихъ за границей офицеровъ въ общество, создавали въ немъ новыя требованія, которымъ русская жизнь не могла удовлетворить. Сравненіе естественно пораждаетъ критику, критика – недовольство существующимъ ходомъ вещей, отсталостью той жизни въ которую возвращались изъ-за границы наши образованные люди. Подъ этими условіями слагалось то недовольство русскою жизнью и тѣ упованія которыя сообщили такую юношескую горячность Чацкому. О Чацкомъ можно сказать что онъ вполнѣ взлелеянъ впечатлѣніями заграничной жизни того времени и ея рѣзкими контрастами съ русскими порядками; не даромъ попадаетъ онъ на балъ «съ корабля», недаромъ каждое пустое обстоятельство, каждое малѣйшее соприкосновеніе съ московскою жизнью вырываетъ изъ устъ его цѣлыя тирады о нашей косности и отсталости; онъ идетъ на встрѣчу плывущимъ на него явленіямъ русской жизни, которыя наконецъ потопляютъ его. Что его убѣжденія и воззрѣнія не имѣютъ въ себѣ ничего личнаго, а отражаютъ только идеи и воззрѣнія весьма многочисленнаго общественнаго слоя, въ этомъ едва-ли можно сомнѣваться послѣ обнародованія многихъ матеріаловъ касающихся дѣятельности тайныхъ обществъ въ Россіи двадцатыхъ годовъ. Слова Чацкаго – энергическій отголосокъ того что говорилось на сходкахъ и въ засѣданіяхъ будущихъ декабристовъ. Онъ раздѣляетъ ихъ чувства недовольства, ихъ мечтательныя упованія въ возможность и необходимость бороться нравственными средствами съ различными сторонами зла, которое чутко видѣло ихъ привыкшее къ европейскимъ порядкамъ зрѣніе. Отсюда чрезвычайная горячность Чацкаго, его энергическая рѣчь, его готовность къ порыву, къ увлеченію.