Нужна ли нам литература?

Кромѣ этого роковаго вопроса, съ грѣхомъ пополамъ обходимаго возвеличеніемъ приходскихъ геніевъ, естественно представляется также болѣе общій вопросъ: во имя чего принижается и бракуется все талантливое явившееся въ нашемъ духовномъ творчествѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и основныя требованія этого творчества, пріобрѣвшія историческія права гражданства не только у насъ, но и во всемъ цивилизованномъ мірѣ?

Если мы внимательно всмотримся въ то что ежедневно и ежемѣсячно говорится въ петербургской печати по литературнымъ и художественнымъ вопросамъ, сквозь всѣ извороты печатнаго слова мы разглядимъ что приниженіе понятій, преслѣдованіе новыхъ талантовъ и такъ-называемое развѣнчаніе старыхъ совершается не во ими чего другаго, какъ узкаго, мелкаго журнализма, понимаемаго въ смыслѣ бездушнаго проповѣдыванія прогрессивныхъ идей и ежедневной борьбы за мелкіе, частные интересы. Конечно, ни одинъ изъ публицистовъ извѣстнаго лагеря не сдѣлаетъ откровеннаго признанія относительно руководящихъ имъ цѣлей: извѣстно какъ осторожно отмалчивается на этотъ счетъ петербургская печать; но сквозь извороты журнальной полемики и фразистаго либерализма не трудно разглядѣть что подкладкою всѣхъ такъ-называемыхъ высокихъ взглядовъ и разглагольствованій объ общественныхъ задачахъ служитъ именно усвоенное современною печатью узское и мелочное поклоненіе журнализму. Небольшой разборъ одной журнальной статьи, къ которому мы сейчасъ обратимся, вполнѣ оправдаетъ нашу догадку.

Г. Пыпинъ давно уже занимается въ Вѣстникѣ Европы разработкой исторіи нашей литературы и общественности въ текущемъ столѣтіи – съ той точки зрѣнія которая подъ историческою критикой понимаетъ такъ-называемое развѣнчаніе и низведеніе съ пьедесталовъ. Эту точку зрѣнія г. Пыпинъ весьма усердно проводитъ въ наиболѣе распространенномъ петербургскомъ журналѣ, производя въ литературной и общественной исторіи новой Россіи такія же точно опустошенія какія его сотоварищъ по университету и по журналу, г. Костомаровъ, производитъ въ исторіи старой Руси. Коллекція развѣнчанныхъ русскихъ дѣятелей, благодаря этой дружной работѣ двухъ ученыхъ журналистовъ, обогащается съ каждымъ годомъ. Еще недавно г. Пыпинъ развѣнчалъ Карамзина, довольно неожиданно показавъ въ немъ ограниченнаго человѣка и крѣпостника; теперь онъ подвергаетъ той же операціи самое свѣтлое, самое дорогое въ нашей литературѣ имя – Пушкина. Повидимому есть что-то роковое въ этомъ движеніи, болѣе и болѣе овладѣвающемъ нашею журналистикой: разъ вступивъ на этотъ путь, кажется нельзя уже остановиться; по крайней мѣрѣ въ послѣдней статьѣ своей г. Пыпинъ, начавъ низведеніемъ съ пьедестала Пушкина, съ цѣлью подложить его подъ ноги Гоголю, кончилъ тѣмъ что развѣнчалъ и самого Гоголя, чтобы бросить его подъ ноги г. Пыпину, взгляды котораго оказываются неизмѣримо шире и просвѣтительнѣе взглядовъ Пушкина и Гоголя. Приходится думать что оцѣнка литературныхъ, художественныхъ и общественныхъ идеаловъ прошлыхъ десятилѣтій съ высоты современнаго петербургскаго журнализма становится у насъ закономъ, на которомъ думаютъ утвердить новую критику.

Авторъ характеристикъ литературныхъ мнѣній (Вѣстникъ Европы, апрѣль), движимый желаніемъ оправдать Гоголя въ томъ что онъ оказывается ниже Пыпинскихъ воззрѣній, складываетъ всю вину на Пушкина. Пушкинъ и его друзья виноваты въ томъ что Гоголь вышелъ въ своихъ произведеніяхъ недостаточно либераленъ; они привили ему консервативныя идеи своего кружка, поставили его въ близкія отношенія къ высшимъ сферамъ и подтолкнули издать Выбранныя мѣста изъ переписки съ друзьями. – «Онъ (Гоголь) считаетъ Пушкина своимъ учителемъ, горестно замѣчаетъ г. Пыпинъ; – его друзья – люди Пушкинскаго круга; среди ихъ онъ проводитъ свою жизнь; они считаютъ его своимъ – но тѣмъ не менѣе его дѣло выходитъ изъ ихъ умственнаго и общественнаго горизонта; поэтому самъ Гоголь, привыкшій смотрѣть ихъ глазами, и могъ не уразумѣть вполнѣ того смысла какой имѣли его произведенія для общественнаго развитія. Въ своихъ теоретическихъ понятіяхъ Гоголь отчасти сохранялъ простыя патріархальныя традиціи, отчасти заимствовалъ взгляды Пушкинскаго круга, но въ своемъ творчествѣ онъ уже былъ человѣкомъ новаго историческаго слоя. Его друзья изъ Пушкинскаго круга на первыхъ порахъ поняли высокій поэтическій талантъ Гоголя и его художественную силу – но они не поняли общественнаго значенія его произведеній, и потомъ отступились отъ нихъ, когда сдѣлалось ясно ихъ дѣйствіе на общество.»

Итакъ, Пушкинъ и друзья его, привѣтствовавъ художественное достоинство первыхъ произведеній Гоголя, отступились отъ него, когда обнаружилось дѣйствіе его сатиры на общество. Замѣчательно что объ этомъ знаетъ одинъ г. Пыпинъ, самъ же Гоголь не только никогда не подозрѣвалъ отступничества Пушкина, но считалъ его всегда лучшимъ своимъ другомъ, лучшимъ наслажденіемъ своей жизни. По полученіи извѣстіи о смерти Пушкина, онъ писалъ къ Плетневу. «Никакой вѣсти нельзя было получить хуже изъ Россіи. Все наслажденіе моей жизни, все мое высшее наслажденіе исчезло вмѣстѣ съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совѣта. Ни одна строка не писалась безъ того чтобъ я не воображалъ его предъ собою. Что скажетъ онъ, что замѣтитъ онъ, чемъ изречетъ неразрушимое и вѣчное одобреніе свое – вотъ что меня только занимало и одушевляло мои силы.» Вотъ какія чувства питалъ Гоголь къ Пушкину до послѣднихъ дней своей жизни, и надо много просвѣщеннаго бездушія, чтобы не понять этихъ отношеній великаго художника къ не менѣе великому учителю и другу.

Съ другой стороны, мы имѣемъ свидѣтельство что и Пушкинъ вовсе не ограничился привѣтствіемъ первыхъ опытовъ Гоголя, но слѣдилъ съ любовью и надеждой за его развивающимся талантомъ и поддерживалъ его литературную репутацію не только какъ другъ, но и какъ журналистъ. Извѣстно что въ Современникѣ Пушкинъ помѣстилъ чрезвычайно лестный отзывъ о Гоголѣ, по поводу втораго изданія Вечеровъ на хуторѣ и высказалъ большія надежды на счетъ будущаго развитія его дарованія. «Онъ съ тѣхъ поръ непрестанно развивался и совершенствовался, говорится тамъ объ авторѣ Вечеровъ. – Онъ издалъ Арабески, гдѣ находится его Невскій проспектъ, самое полное изъ его произведеній. Вслѣдъ за тѣмъ явился Миргородъ, гдѣ съ жадностью всѣ прочли и Старосвѣтскихъ помѣщиковъ, эту шутливую, трогательную идиллію, которая заставляетъ васъ смѣяться сквозь слезы грусти и умиленія, и Тараса Бульбу, коего начало достойно Вальтеръ-Скотта. Гоголь идетъ еще впередъ. Желаемъ и надѣемся имѣть часто случай говорить о немъ въ нашемъ журналѣ.» Это было высказано въ Современникѣ менѣе чѣмъ за годъ до смерти Пушкина, когда великому поэту были уже знакомы въ рукописи и Ревизоръ, и нѣкоторыя главы изъ перваго тома Мертвыхъ душъ – слѣдовательно когда общественный характеръ произведеній Гоголя и значеніе его сатиры опредѣлились для Пушкина вполнѣ.

Г. Пыпинъ, толкуя о Гоголевскихъ произведеніяхъ общественнаго значенія, безъ сомнѣнія имѣетъ въ виду именно Ревизоръ и Мертвыя души. Отъ этихъ-то произведеній отшатнулись, по его свидѣтельству, Пушкинъ и его кружокъ. Между тѣмъ кому не извѣстно что именно Ревизоръ и Мертвыя души обязаны Пушкину своимъ происхожденіемъ, что оба эти сюжета даны Гоголю Пушкинымъ, и что именно Пушкинъ, а ни кто другой, постоянно убѣждалъ Гоголя перейти отъ легкихъ разказовъ и бытовыхъ очерковъ къ произведеніямъ болѣе серіознымъ и зрѣлымъ, то-есть такимъ за которыми г. Пыпинъ признаетъ общественное значеніе. Напомнимъ хотя-бы слѣдующія слова Гоголя въ одной изъ его записокъ. …Но Пушкинъ заставилъ меня взглянуть на дѣло серіозно. Онъ уже давно склонялъ меня приняться за большое сочиненіе, и наконецъ, одинъ разъ, послѣ того какъ я ему прочелъ одно небольшое изображеніе небольшой сцены, но которое, однакожь, поразило его больше всего мной прежде читаннаго, онъ мнѣ сказалъ: «какъ съ этою способностью угадывать человѣка и нѣсколькими чертами выставлять его вдругъ всего, какъ живаго, съ этою способностью, не приняться за большое сочиненіе: это просто грѣхъ!» – Вслѣдъ за этимъ началъ онъ представлять мнѣ слабое мое сложеніе, мои недуги, которые могутъ прекратить мою жизнь рано; привелъ мнѣ въ примѣръ Сервантеса, который хотя и написалъ нѣсколько очень замѣчательныхъ и хорошихъ повѣстей, но если-бы не принялся за Донъ-Кихота, никогда бы не занялъ того мѣста которое занимаетъ теперь между писателями; и въ заключеніе всего отдалъ мнѣ свой собственный сюжетъ, изъ котораго онъ хотѣлъ сдѣлать самъ что-то въ родѣ поэмы, котораго, по словамъ его, онъ бы не отдалъ никому другому; это былъ сюжетъ Мертвыхъ душъ (мысль Ревизора принадлежитъ также ему).