Буревестник

— Как бы там ни обернулось, — проворчал Симион, — а он погибнет от моей руки. Слышишь, Прикоп? Вот тебе моя клятва, что он погибнет от моей руки. И в скором времени — я долго ждать не стану…

Симион говорил шепотом, чтобы никто, кроме брата, его не слышал. Было тихо, тепло; заходящее солнце окрасило озеро в желто-зеленые, потом лимонные тона. Воздух был насыщен запахом ореховой листвы. С дерева упал еще один спелый орех.

— В скором времени, — повторил Симион. — Лишь бы представился удобный случай.

XXXIX

С тех пор Прикоп жил в постоянной тревоге, в постоянном волнении, но хорошо умел это скрывать, — стал даже как-то проще, любезнее с людьми, приветливее, разговорчивее. Именно в те минуты, когда он напряженнее всего думал о приближающемся общем собрании парторганизации и его возможных последствиях, бывал он особенно оживлен и даже, чего с ним раньше никогда не случалось, шутил. Он был, как солдаты, которые перед делом без умолку болтают, балагурят и нервно смеются, лишь бы не поддаться гложущему их страху. В эти дни особенно внимательно Прикоп следил за Лае, за буфетчиком и другими своими присными, когда они, отведя в сторону кого-нибудь из матросов или заводских рабочих, негромко с ними переговаривались. Если поблизости показывались Николау, боцман или Продан, они смолкали или начинали говорить о другом. Все это, не отрываясь от своей работы, украдкой наблюдал Прикоп. Он в точности знал, что говорил в таких случаях наученный им Лае: «Смотри, брат, не сплошай; партия доверяет Прециосу и Прикопу. Работники они опытные, испытанные, проверенные на партийной работе. Инструктор этот их отчего-то не взлюбил, хочет под них подкопаться, а партия — за них. Тому, кто все это подстроил, обязательно нагорит — вот увидите…»

Симион всякий раз, когда возвращался с уловом, нарочно прогуливался по палубе, поджидая брата. Тот, как бы случайно, выходил ему навстречу. Обменявшись короткими фразами, они с самым безразличным видом расходились. Оба сильно напоминали скрытного, равнодушного ко всему на свете Евтея Данилова — у обоих, так же как у отца, были непроницаемые, словно вытесанные из камня лица.

— Я с ними говорил, — доносил брату Симион, — толковал им, что ты — парень дельный, живой, и опять же свой природный рыбак, даниловский…

— Это ты нашим, даниловским, дурак, говорил? — бормотал сквозь зубы Прикоп.

— Ну ясно, я дурак — тебя одного маменька умником родила! Да с даниловскими об этом и вовсе разговаривать не стоит. Эти голодранцы нас не очень-то долюбливают… Я больше сулинских обрабатывал — они с нашими да со свынтугеоргиевскими не ладят…

Прикоп, который всячески избегал, чтобы его видели с братом, молча удалялся. Большинство рыбаков, членов партии, были как раз даниловские — те, на которых Симион не мог иметь никакого влияния… «Всем мил не будешь, — старался успокоить себя Прикоп. — На то и борьба, чтобы было два лагеря». По вечерам они сходились с Прециосу, советовались, призывали Лае.

Никогда еще Прециосу не казался Прикопу таким глупцом, таким простофилей. Лае он начинал побаиваться: слишком уж тот обнаглел, слишком бесцеремонно хлопал его по плечу.

— Ты, брат, не беспокойся, — говорил в таких случаях лебедчик, — мы им покажем… Скажи лучше: кого в бюро вместо Продана выбирать? А?

Наконец из Констанцы пришел давно ожидаемый сейнер с материалами для консервного завода. Их доставил Спиру Василиу — исхудалый, осунувшийся, с глубоко запавшими глазами. Говорил он с какой-то напряженной, нервной, болезненной веселостью. Вместе с ним на том же сейнере прибыл Адам Жора с командировкой от областного комитета партии. Он тотчас же заперся с Прециосу и проговорил с ним целых два часа. Они, очевидно, подготавливали общее собрание. Прикопа и Продана должны были пригласить на это совещание позднее. В ожидании, что его позовут, Прикоп прогуливался по только что надраенной и еще мокрой палубе и сгорал от волнения и нетерпения. Рыбаки из пришедших с уловом бригад обступили Емельяна Романова. Оттуда то и дело доносились оглушительные взрывы хохота. Прикоп, состроив улыбку, подошел к их кружку.

— Ты думаешь, я тебя не знаю? — кричал Емельян, издеваясь, по своему обыкновению, над Ермолаем. — Ты из Переправы! Слушайте, братцы-товарищи! Знаете, что это за село Переправа и какие там люди? Умора! Не дай бог! В настоящем селе посреди что бывает?

Рыбаки переглянулись.

— Народный совет! — догадался один.

— Партком! — попробовал другой.

— Церковь… — неуверенно пробормотал третий.

— В прежние времена кабак стоял, — вспомнил Ермолай.

— Ты молчи, ты — из Переправы!

— Да нет, — смущенно оправдывался Ермолай.

— Как нет! У них, товарищи, посреди села не народный совет, не партком, а карусель! Знаете, какие на ярмарках бывают — с лошадками!.. Вот что у них! Нечего сказать, молодцы! Потому ты таким чудаком и вышел!

— Чем же я чудак? — добродушно протестовал Ермолай. — Хватит врать-то! Будто сам не знаешь, что я даниловский! С тобой, стало быть, из одного села!

— Ага! — не унимался Емельян. — Даниловский! Значит, про колокол знаешь.

— Конечно, знаю — как не знать? — еще более смутился Ермолай.

— Тогда рассказывай!

— Не хочу! — заупрямился Ермолай.

Емельян обвел взглядом рыбаков и начал:

— Не рассказываешь, потому что не знаешь. Вот я тебя на чистую воду и вывел, вот и оказалось, что ты из Переправы! Ну, ладно, братья, раз он не хочет, так я сам расскажу вам про колокол. Когда, в 1916 году, здесь были немцы, они во всех церквах отбирали колокола — пушки лили. Наши, однако, даниловские, решили свой колокол не отдавать: тот, знаете, большой, который нам еще русский генерал пожертвовал… забыл, как звать… А может и сама царица Екатерина… Кто из них наверное, не помню, но желаю им здравствовать, если они, конечно, с тех пор не померли. Как бы там ни было, а колокола этого мы так и не дали. «Однако, — думаем, — как с ним быть? Куда его от немцев спрятать?» Придумали — в озере утопить, а как немцы уйдут, так, значит, вытащить.

— Ну и горазд же ты врать! — не вытерпел один из слушателей.

— Стали думать: кому колокол топить? — продолжал как ни в чем не бывало Емельян. — Решили: Ермолаю. Он — наш самый знаменитый морской рыбак!

— Ты разве не говорил, что он из Переправы! — возмутились рыбаки. — Сколько ему в шестнадцатом году лет было? Ведь он тогда малым дитятей был!

— Видите, как брешет? — обрадовался Ермолай. — Я вам говорил!

— Знаменитый морской рыбак! — повторил, нисколько не смущаясь, рассказчик. — Взял он этот самый колокол, вышел на своей лодке на середку озера и… бултых! Утопил. А чтобы места не забыть, на краю лодки пометку мелком сделал: здесь, мол, я колокол утопил, здесь его и искать… Ну, когда война кончилась, отправились люди, вместе с Ермолаем, колокол искать — по его, стало быть, метке. Искали они его, искали, братцы-товарищи, да так и не нашли! Верно, Ермолай? Может, его лихие люди украли?

Раздался дружный смех, но некоторые обиделись:

— Словно сам ты не наш, даниловский, ишь, что про нашего брата рассказываешь… Будто у нас на селе одни дураки живут. Вот побьем мы тебя как-нибудь, дядя Емельян, как тебя жена дома не бивала!

— Да разве я говорил, что наши даниловские дураки? Избави бог! Народ у нас в Даниловке очень даже дошлый. Взять хотя бы товарища председателя, который как раз тут с нами стоит и нашим шуткам смеется. Скажи по правде, Ермолай, думал ты когда-нибудь, что наш товарищ Прикоп большим человеком станет и в партии, и в профсоюзе? Мы все его батьку, Евтея Данилова, знаем и никак этого не ожидали… Умница, значит, оттого в большие люди и вышел…

Прикоп повернул к Емельяну свое непроницаемое каменное лицо и ласково улыбнулся:

— Ну и шутник же ты, Емельян… Умеешь, однако, и поддеть… Зато сердце у него, товарищи, золотое, а уж рыбака такого второго не сыщешь!

Емельян сдержанно усмехнулся. Неожиданная похвала испортила его веселое настроение. С одной стороны, ему было приятно, что его похвалили, с другой — как будто и неприятно… Он смутился, не зная, что ответить.