Демократы

Пани Людмила зашептала ему в ухо:

— Невинные, глупые, родственные поцелуи!

— А теперь освятим этот угол. — Желка указала локтем в сторону большого портрета.

Они перешли туда.

— Пусть каждый уголок будет освящен.

— Теперь пойдем к книжному шкафу.

— А теперь сядем на письменный стол.

— А теперь пойдем к тайнику с коньяком.

— И об этом знает! — остолбенел за дверью адвокат. — Откуда? Я разгоню эту парочку.

Жена увещевала его:

— Пусть. Для Желки это просто практика. Слышишь? Разве они целуются? Чавкают, как ты за обедом. Зато еще один кандидат про запас.

Она считала, что лишний партнер в танцах, в развлечениях, лишний кандидат в суженые, в женихи не помеха. Не один, так другой, не другой, так третий, четвертый, пятый. А не будет пятого, сойдет и комиссар Ландик! О чем только не приходится думать заботливой матери! Всякий грош для копилки хорош. Понадобится — выковырнем его ножиком, а то и копилку разобьем.

— Да будет освящена каждая пядь ковра, — торжественно провозгласила Желка.

— Да будет! — соглашался Яник.

Молодые люди ходили из угла в угол, обнимались и целовались, — и под портретом, и на письменном столе, и у тайника с коньяком. Где бы они ни очутились, Желка настойчиво требовала от Яника:

— Целуй меня, целуй меня, целуй меня!

Попугай Лулу смотрел на них, наблюдал и помалкивал. Он то поворачивал голову в их сторону, то косил одним глазом, вертел головкой, рискуя вывихнуть шею, но всюду следовал за ними взглядом. Иногда посматривал и на их бледные тени — на стене, на тайнике, на ковре. Вот внимание его отвлек какой-то шорох за окном: это ветер тронул штору, и круглый отсвет фонаря на ней заколебался.

Желка и Ландик перенесли с дивана на ковер все подушки и уселись среди них.

— Кипит в тебе кровь? — спросил Ландик.

— Ни капельки. А в тебе?

— Нет.

Желка грустно вздохнула.

— Что ж это получается? — она вопросительно взглянула на Ландика. — Нам давно пора пылать, как японским лампионам.

Она прижала ладони к щекам:

— Совершенно холодные. Покраснели хоть немного?

— Нет.

— И грудь не вздымается. Я ничего не ощущаю, никакого волнения. Тебе полагалось бы пыхтеть от страсти и задыхаться, а ты дышишь, будто во сне, даже не слышно, и сидишь чурбан чурбаном. Бьется ли твое сердце учащенно?

— Как обычно.

— Черт знает что! А в моем голосе никакой страстной дрожи не замечаешь? Какого-нибудь тремоло? И легкого стаккато в речи?

— Ни тремоло, ни стаккато. А у меня?

— Тоже ничего. Как же так? Судя по романам, все должно происходить иначе. Тебе давно пора потерять голову, а у меня должны подкашиваться ноги. Неужели весь мой пыл так безнадежно иссяк?

— Ну, с чего бы, — утешал ее Ландик, и Желка подняла опущенную было голову. — Не отчаивайся. Я попробую объяснить, если разрешишь.

— Мы разрешаем. Говори, — величественно кивнула девушка.

— Во-первых, как у тебя могут подкашиваться ноги, если ты сидишь? Во-вторых, мы с тобой холодны потому, что у нашего романа нет будущего, ему не хватает уточнения в скобках: «Продолжение следует», или «Роман с продолжением», или «Ждите продолжения». Вообрази, что у тебя три странички из романа «Любовный источник» {91}. Составишь ты по ним представление о романе в целом? Едва ли. Если любовь остановилась и застряла на двух алых лепестках — я имею в виду твои губы, мои не в счет, — и на поцелуях, которые увлажняют эти лепестки? Красиво звучит, не правда ли? — Ландик улыбнулся. — И дальше ничего. Роман окончен, и не дай бог продолжить его, мы даже подумать не смеем об этом. Запрещено. Поскольку дальнейшего развития романа не предвидится, то нам неохота ни пылать, ни пыхтеть. Видишь ли, Желка, живет лишь то, что развивается, растет, а прочее хиреет и умирает.

— Что же мешает нашему чувству развиваться? — простодушно спросила Желка.

— Хм! Ты сама прекрасно знаешь. Сердце — корабль с ценным грузом, плывущий по людскому морю. Кораблю нужны две пристани — откуда выйти и куда плыть. Он не пустится в плавание, если ему некуда пристать, и ценный груз — любовь — никуда не доставляется, она никому не нужна, как и сам корабль, который так и покачивается, стоя на якоре.

— Есть корабли, которые всю жизнь на якоре и качаются. Например, кафе «Поплавок» на Дунае, — усмехнулась Желка.

— Так то кафе, а не корабль.

— Любовь, как театральная пьеса, может развлечь.

— Ты ведь не пойдешь в театр, зная наперед, что тебе покажут только первое действие? Играть лишь пролог — глупо и быстро надоест. Уж лучше сидеть дома и никуда не ходить.

— Горячо целоваться можно и в прологе.

— Скучная пьеса от этого не станет интересней. Пролог любви с горячими поцелуями кажется многообещающим. Но если будут только поцелуи, поцелуи и ничего больше, то и поцелуи останутся всего лишь призрачным золотом, которое луна сыплет на землю сквозь листву деревьев. Бесполезно тянуться к ним устами: они не согреют; ткнешься в холодную пыль и будешь потом вытирать губы. Твои поцелуи — холодное лунное золото — не зажигают.

— И твои!

— И мои. Они не вливают в душу пламя, а если душа холодна, остается равнодушно и тело. Душу разжечь может только пылкая душа.

— Но взгляды, уста, движения, слова тоже могут воспламенить!

— Если взгляды пламенные…

— Что же, нас не согревает даже чувство симпатии? — И Желка потупила глаза.

— Отчего же? Согревает.

— Ну вот…

— Еще я сравнил бы нас с коптильнями. Наше пламя и искры, наш огонь мы заваливаем хвойными ветками и следим, чтоб он не разгорелся, а только сильно дымил, и беззаботно прыгаем через него, остерегаясь, как бы не обжечься, а сами задыхаемся от дыма.

— Я-то не обожгусь.

— И я не хочу вспыхнуть и пылать. Если б такое произошло, ты первая остановила б меня: «Довольно, спасибо!» Но если б и ты вспыхнула страстью и не стала останавливать меня, я все равно накидал бы хвои, чтобы притушить пламя.

— Почему? Говори прямо и ясно, без всяких этих поэтических образов.

Ландик помолчал. Достал гребешок, провел им по редким волосам, словно обдумывая ответ, а Желка схватила паяца с органчиком внутри и надавила пальцем на его живот. Раздались звуки известного танго:

За дверью Петрович и пани Людмила тоже с нетерпением ждали ответа. Настроив слух, как радиоприемник, на предельную чувствительность, они старались не упустить ни звука из этой легкой мелодрамы с декламацией и танго. И отчетливо услышали старозаветные слова:

— Вход в храм любви идет через врата брака. Порядочная девушка — не только партнерша в танце, а любовь — не только танго.

Желка отшвырнула музыкального паяца. Проводив взглядом куклу, полетевшую в угол вверх тормашками, Ландик добавил:

— А молодые люди — не только паяцы.

Девушка пристально посмотрела на него, встала и подала ему руку, чтобы помочь выбраться из подушек и подняться с ковра.

— Уж не задумал ли ты на мне жениться? — тихо спросила она, когда он вскочил на ноги.

— Ты что! — воскликнул он. — Об этом я и не думаю. Где мне! Я прекрасно понимаю, что слишком незаметен, незначителен, ничтожен! И я не настолько неблагодарен, чтобы поджигать дом, где меня радушно приняли, и похищать сокровище.

— Сокровище — это я? Да? Яник, — мягко произнесла Желка, — ты первый, кто не пытается вскружить мне голову и соблазнить.

Девушка притянула его к себе и быстро поцеловала прямо в губы.

— Спасибо тебе за это. — И, помолчав, добавила: — Этот поцелуй — совершенно искренний. Честное слово.

Ландик пожал ей руку. У Желки порозовели щеки. Внутренний огонь озарил Желкино лицо, совсем как тогда, в Брезницах, в гостях у тетки, когда ей едва минуло семнадцать лет, а он с замиранием сердца в первый раз поцеловал ее в ненакрашенные губы. Тогда он поверил ей, но был обманут. Не повторится ли это снова? И еще подумал, что Желка все-таки хорошая девушка, хоть и любит пофлиртовать. А выйдет замуж — и станет простой добропорядочной женой, такой же, как наши матери. Меняются условия жизни, мода на одежду, но чувства и их проявления, как и формы тела, остаются такими, какими их сотворил господь бог и природа.