Демократы

— Кто тебе сказал? — выдавила она после паузы, глядя в угол.

— Кто знал, тот и сказал.

— Подлец!

— Не такой уж и подлец.

— Бесстыдник!

— Ну уж извини!

Тон разговора все повышался. Пани Людмила мельком подумала, что юнцы при всем своем нахальстве отваживались, самое большее, поцеловать ручку или прижаться во время танца. Один как-то пощекотал ладонь, а другой сжал ей пальцы. Они произносили пылкие речи, бросали страстные взгляды. Ну и что такого? Слово прозвучало — и нет его, взгляд упорхнул птичкой, и даже веточка не качнулась. У мужа нет оснований для ревности. Все эти сборища она устраивает ради Желки, чтобы привлечь в дом молодых людей. На ее совести нет греха, большого греха.

Петрович, разыгрывая оскорбленную невинность, вошел в роль и рассердился не на шутку. Пани Людмила уверилась в сознании своей невиновности и была спокойна, а муж все больше распалялся. И тут, не стерпев, она схватила небольшую вазочку и угрожающе постучала ею по столу. На синюю скатерть упало несколько белых лепестков розы.

— Я хочу знать имена клеветников! Сейчас же скажи, кто они, кто они, кто они?

«О! Совсем как «целуй меня, целуй меня, целуй меня!». Три раза подряд. Это была она», — окончательно утвердился муж и трижды стукнул кулаком по столу, приговаривая:

— Не скажу, не скажу, не скажу.

— Ты лгун, как и вся твоя компания!

— Не скажу, не скажу, не скажу!

— Лицемер!

— Не скажу!

Пани Людмила расстроилась хоть плачь, но еще не решила, что лучше — в голос заплакать или упасть в обморок? Заплакав, она не сможет говорить, а если упадет в обморок — ссора кончится и она ничего не узнает. Бросить вазу на пол? Жалко: японская как-никак. И пани Людмила ограничилась тем, что ширкнула носом и зажмурилась. Всхлипнула раз, всхлипнула другой. Петрович демонстративно не замечал этого и стучал кулаком по столу, выкрикивая:

— Не скажу!

Хотя жена ни о чем уже не спрашивала.

— Я уйду! Завтра же уйду, — угрожающе заявила пани Людмила, прижав пальцем левую ноздрю, словно хотела сдержать всхлип, — уйду от тебя.

— Не скажу!

— Ну и оставайся со своей служанкой!

— Не скажу!

Тут пани Людмила посильнее стукнула вазой о стол. Только тогда Петрович обратил внимание на то, что жена держит в руке увесистый предмет. «Плохо будет, если она запустит вазой мне в голову, — подумал он. — Когда женщина у горшков, дразнить ее опасно. Устроит тарарам чего доброго. С синяками на лице я буду выглядеть ужасно глупо. Вот, при всей нашей «прогрессивности» такие грубые инстинкты!» И он сдался:

— Я скажу. Только оставь в покое вазу. Не стучи.

— Сначала скажи.

— Нет, сначала поставь вазу.

— Не поставлю.

— Тогда назови имена своих свидетелей.

— Нет, сперва ты.

— Ну, ладно, только позволь, я выйду из комнаты.

Он прошел в соседнюю комнату и крикнул оттуда:

— Лулу!

Петрович ждал, что в следующую секунду ваза разобьет стеклянную дверь, и предусмотрительно отступил за стену. Мгновение стояла тишина. Вместо звона разбитого стекла раздался громкий веселый смех. Он заглянул в гостиную. Жена захлебывалась от смеха. Отодвинув вазу подальше от себя, пани Людмила воскликнула:

— Лулу? Лулу?

Петрович покинул свое убежище — кажется, ваза была уже не опасна.

— Ну, Лулу. Что здесь смешного? — И он с хмурым видом уставился на жену. — Ну, а ты что мне скажешь?

Жена развела руками, запрокинула голову и все хохотала, широко раскрыв рот, так что видно было нёбо и пломбу в заднем зубе.

— Целуй меня, целуй меня, целуй меня! — страстно проговорила она, отдышавшись.

— Тоже Лулу?

— Лулу!

— Ах он клеветник!

— Филёр!

И они оба рассмеялись. Вмиг развеялись подозрения, будто их и не было. Ну и свидетель! Но смеялись они недолго и озабоченно посмотрели друг на друга. В голову им одновременно пришла одна и та же мысль:

— Значит, Желка!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Кто ищет, тот найдет

— Посмотрю-ка на это «карее око».

И пани Людмила решительно встала из-за стола.

— Что? — рявкнул муж.

— Ну, кариоку, этот новый танец. Я еще не видела, как его танцуют.

— Я тоже посмотрю.

— Только тихо, а то мы их спугнем.

Петрович понимающе кивнул и взял жену за руку.

Желка с Яником оказались не где-нибудь, а в кабинете пана референта. Горели все двенадцать лампочек люстры. Дверь была приоткрыта. Сквозь узоры дверных стекол видна была почти вся комната. Желка сидела в кресле-качалке и покачивалась. Ландик стоял за ее спиной, придерживая качалку. Слышно было каждое слово.

— Сильнее, ну что так медленно, — потребовала Желка повелительным тоном королевы и начала раскачиваться быстрей, отталкиваясь ногой от пола. — Я люблю движение, — говорила она, — и чтоб ноги были выше головы.

«Это у нее от меня, — вздохнул Петрович, — вот уж не думал, что и такое переходит по наследству». И тут же с неудовольствием пробурчал, что другого места, кроме его кабинета, они, конечно, не нашли, да еще зажгли весь свет. Для комиссара Ландика хватило бы и трех лампочек. Он двинулся было в кабинет, чтобы навести порядок, но жена крепко стиснула его руку.

Незамеченные, они слушали, стоя за дверью.

— Так разговаривать неудобно, — сказал Ландик, сдерживая качалку. — Я хочу тебе кое-что сказать.

— О чем? О любви?

Она остановила качалку и пренебрежительно выпятила нижнюю губу, — мол, ну что может сказать Ландик?

— И твоя любовь — одни слова, слова, слова, — фыркнула Желка, — и все — красота, любовь, свидания… — одна болтовня, плюм, плюм, плюм… Потому что любовь — это действие, действие и действие. Я не хочу слушать стрекотанье сверчка — в нем нет ничего, что заставило бы кровь застыть в жилах. Я жажду слышать рычание кровожадного льва — оно предвещает опасность. Ну что такое мерцающий фитилек! То ли дело — бушующее пламя костра: оно беснуется, рушит крыши, сметает колонны, валит стены. Жажду страсти!

— Вот оно, — Петрович тронул жену, — твое воспитание. — И снова ринулся в кабинет — гасить дочкины страсти.

— Постой, — жена встала на его пути, — посмотрим, что будет дальше.

— О, дай я схвачу тебя, обниму, буду целовать и не выпущу до утра, — донесся голос Ландика; правда, сказано это было равнодушно, без всякого там огня.

— Ах ты чинуша, — видали его! — прошипел Петрович. — Ну, постой!

— Тсс, — сдерживала его жена.

— Вот это другой разговор! — Желка вскочила с кресла. — Давай, я готова. Кровь лишь тогда кровь, когда она бурлит и заливает все — сердце, разум…

Она раскрыла объятия, словно говоря: «Вот я! Бери! Делай со мной что хочешь». Облегающая красная блузка натянулась, округлые груди приподнялись и дрогнули. Ландик схватил Желку и привлек к себе. Петрович рванулся с места.

— Как он смеет?

— Погоди! — снова удержала его жена. — Успеешь помешать. Пока все происходит по-родственному…

— Хорошенькое «по-родственному»! — выдавил Петрович, но покорился. Ему любопытно было убедиться, как далеко зайдет милый родственничек, чтобы потом иметь возможность отчитать жену за то, что распустила дочь.

Желка всем телом прильнула к Ландику.

— Сильнее, Яник, сильнее, — подбадривала она его, как раньше на качалке, — только в губы. На шее останутся пятна. Мама завидовать будет.

На этот раз встрепенулась пани Людмила, но муж поймал ее.

— Не спеши! Накроем их в самый интересный момент. — Ну и бесстыдство! Не видать тебе больше моего дома, нищий нахал.

Желка запрокинула голову.

— Целуй меня, целуй меня, целуй меня! — и подставила губы Ландику.

— Пожалуйста, вот твой свидетель, — толкнул Петрович жену.

— И твой.

Загадка раскрыта. Следы распутаны. Рассыпанные поцелуи найдены, виновные обнаружены. Вот и весь ответ на вопрос, откуда попугай Лулу подхватил эти слова. Остается передать документы в суд и ждать приговора. И все же Петрович пришел к заключению, что вмешиваться рано. Поцелуи найдены, но их оказалось столько, что они потеряли цену. Однообразные, как он успел заметить, холодные, сухие — медяки, которые даже неприлично подбирать или пересчитывать. «Словно воду прихлебывают из моей коньячной фляжки. Потому что коньяк имеет аромат, крепость, вкус, а вода и есть вода. Я бы не так целовался. Если бы Эстера очутилась в моих объятиях!»