Демократы

«Неприятный, противный человек», — подумал Ландик.

— А тут приходит этакий «поэт-пролетарий» в белом летнем костюме с красным бантом и красной гвоздикой в петлице, и ботинки в тон, темно-красные. Представился и вытаскивает из кармана дюжину страничек. «Я, — говорит, — отважился на великое дело, но не знаю, смею ли?» — «Смелее, раз уж отважились», — подбадриваю его. «Я хочу издать сборник стихов, и был бы счастлив посвятить их вам, пан депутат».

— Как называется сборник? — перебила Желка.

— «Горбатый светильник». Я полюбопытствовал, почему светильник горбатый, и он объяснил мне, что прямых светильников вообще не бывает. Ладно. Признаться, я был польщен, что вот и мне хотят посвятить стихи, войду теперь в литературу, сначала в свою, а потом, глядишь, и в мировую. Уж если нотар из Любетова {89} после смерти воплотился в самую большую статую в Словакии за то, что добился для своих избирателей железнодорожной ветки, то почему бы мне не попасть при жизни в маленькую книжечку? Сколько миллионов выхлопотал я на шоссейные дороги! О том нотаре написали трагедию, хорошую, длинную, на два театральных представления, — отчего же обо мне не написать коротенький стишок? Но почему выбор пал именно на меня? Мне это показалось странным. А вдруг этот опус всего лишь какой-нибудь незрелый плод? Я попросил молодого человека показать мне листочки. По совести говоря, я не больно-то разбираюсь в стихах. Не дай бог, если «горбатый светильник» — это и есть я! Я прочел первый стишок. Первый всегда бывает лучшим… Как же там было?..

Петрович задумался и продекламировал:

Красиво, говорю. Если вам хочется, что ж, валяйте, посвящайте их мне. Чтобы не показаться невежливым, говорю: «Вы окажете мне честь. Пришлите потом экземпляров двадцать». Поэт кланяется и не уходит, я думаю, что двадцать, вероятно, мало… «Не двадцать, а тридцать». Он закашлялся и потупился: видите ли, ему хотелось бы поехать в Трнаву. «Там будете издавать?» — интересуюсь я. Он, видите ли, хотел бы договориться с издателем. Я подаю ему руку и желаю счастливого пути. Наконец выясняется, что у него нет денег на дорогу. Выложил ему десять крон и был сильно разочарован. Я-то вообразил, что впервые встретил бескорыстного человека, который хочет мне что-то дать, ничего не требуя взамен, и — на́ тебе! Все эти разговоры ради каких-то десяти крон!

Мне было противно, что я клюнул на его удочку. Скольким «исключительным личностям» посвящал он эти стихи до меня и скольким еще посвятит?

— «Не впускать ко мне поэтов! — кричу я в канцелярию, — передразнила Желка отца. — Не то запишу расходы на ваш счет, Эма». Эма — наша секретарша, — объяснила она Янику. — «Первого числа я вычту их из вашего жалованья». Что, скажешь, не так было?

— Так, — признался адвокат и в свою очередь стал ее поддразнивать. — Наверняка это был твой новый идеал. Ты же любишь таких поэтов.

— «В рубашке заплатанной красной, в шляпе дырявой»? Позволь, — запротестовала дочь, — я его даже не знаю!

— Сейчас ты от него отпираешься, но встретившись с ним…

— Папа!

— А почему «в залатанной рубашке и в дырявой шляпе»? — удивился Ландик.

— Потому что в целой рубашке и в новой шляпе стихи не пишут, — это, как я понимаю, было бы слишком «по-буржуазному», — пояснил дядюшка.

— Но вы говорили, он был хорошо одет, — несмело заметил Ландик.

— Что ты понимаешь в литературе, — засмеялась Желка. — Когда-то под лохмотьями билось благородное сердце, а теперь и под «благородной» одеждой колотится сердце убогое.

Заговорили о других просителях, нищих «господах», как называл их Петрович. Среди них была и депутация артистов, уговоривших пана депутата абонировать ложу в Словацком национальном театре. Пан депутат оскорбился, что среди артистов не оказалось ни премьера-тенора, ни примадонны, лишь какой-то третьестепенный певец да хористка. «Им чужды элементарные приличия». Он решительно отказал им уже потому, что, как нам известно, в его распоряжении и без того было три ложи. «В комитетскую, вернее сказать, депутатскую ложу пошлю шляпу, в кооперативную — трость, в банковскую — перчатки, а в четвертую — самому идти, что ли?»

В число нищих попали устроители и таких мероприятий, как «День матери», «Неделя младенцев», «Неделя дружбы с Советским Союзом», «Неделя детей», «Месячник Словацкой Матицы», «Месячник трезвости», «Месячник Словацкой лиги», «Бесконечные годы безработицы»; в длинной очереди нищих прозябали и сборщики пожертвований на различные памятники, статуи, национальные дома-музеи, костелы, на всевозможные фонды.

Ужас!

— Представьте себе, — горячился пан депутат, — притащится колбасник и объявит, что ему необходима «репозиция в сословие имущих»… «Restitutio in integrum» [16]. «Я, — говорит, — был мясником, — и плюхается в кресло без приглашения. — Мне везло, но — благородные привычки, винишко, картишки разорили меня. Я всего лишился. Теперь попрошайничаю у господ. Господа меня поймут. На день мне достаточно тридцати крон. Набрав тридцатку, я оставляю людей в покое. Я, пан адвокат, хожу только к таким, как вы, у кого сразу могу получить сумму, которая избавит меня от необходимости обращаться к другим. Будьте добры, пан адвокат…»

Я спросил у него разрешение на нищенство. Он меня высмеял. «Что, — говорит, — вы полицейский чинуша или джентльмен?» И рассказал, как некий окружной начальник спросил у него разрешение. В ту пору он будто бы очень бедствовал. Это случилось в начале его деятельности по добыванию средств к жизни попрошайничеством. Он дня три не брился, штаны как решето, зад — «в очках», на коленях и локтях — заплаты из мешковины, сапоги дырявые, запыленные в пути. «Будьте любезны, взгляните на меня, пан окружной начальник, мой вид недостаточно удостоверяет мое состояние? — спросил он, снимая шляпу с оторванным верхом. — От макушки до мозолей на ногах я — живое разрешение, не хватает только вашей подписи и государственной печати». Начальник дал ему крону. На другой вечер, собрав свои тридцать крон и выпросив где-то одежду, переодевшись и побрившись в парикмахерской, благоухая, он вошел в фешенебельный ресторан. Заказал себе отбивную и вина. Входит начальник и тоже заказывает себе отбивную и вина. Поглядывает на него из-за стола. Узнал и опять спрашивает: «Разрешение у вас есть?» — «Я ужинаю, пан начальник. По какому праву вы спрашиваете у меня разрешение?» — «Но вы попрошайничаете». — «Пардон, я ужинаю». — «Но вы попрошайничали». — «Ем на свои, пью на свои, а остальное, о чем вы говорите, — дело прошлое, на еду разрешения не требуется…» Все же его арестовали. «Он был не джентльмен, а полицейский, — сказал бывший мясник и добавил: — Здесь я у джентльмена. Не извольте унижаться до чиновника».

Вы знаете, мне он понравился. «Только чиновник злоупотребляет своей властью, — объяснил он. — Эта история могла бы кончиться для вас выгодным делом, да мне претит сутяжничать… Кстати, прошу у вас двадцать крон», — с достоинством напомнил он. «Может, хватит десяти?» — предлагаю я. «Приму с благодарностью». — «А если пять?» — торгуюсь я. «Коли на то пошло…» И принимает с сокрушенным видом… Ах, это ужасно, — вздохнул адвокат. — Нет на них никакой управы. А чем лучше моя клиентура? Вместо аванса адвокату на гербовые марки требуют от тебя гарантии. От этих попрошаек я скрываюсь домой. Придешь — а тут, у жены, уже полно отчаявшихся жен, матерей, вдов с шестью, семью и даже дюжиной бедных голодных детей. Все они требуют помощи, пособий, места, работы, денег, милостыни. Все с протянутой рукой. Правда же, Людочка?