Николай Переслегин

Вот приедешь, тогда о всем поговорим. Не задерживайся только слишком долго в Москве. Конечно, повидать своих Тебе надо, но все же, прошу Тебя, постарайся справиться поскорее. Приезжай ко мне не позже вторника, ну в самом крайнем случае в среду. Очень мне надо, чтобы

380

Ты была здесь и чтобы приняла в свое ведение проблему Марины. Пока не сдам её под расписку Твоим собственным глазам, — не буду спокоен.

Тем более, что в ближайшее время мы с Мариной будем чаще видеться. Вчера под вечер она со своим Всеволодом Валериановичем (угрюмый человек, но смотрит на нее с каким то совсем уже сверхъестественным восторгом) заходила ко мне сказать, что получила роль Ревекки. Не знаю, может быть оттого, что пришла с холоду и ветру, но только она показалась мне много моложе, свежее и даже как будто слегка полнее обыкновенного. Под распахнутой, легкой шубкой виделось изящное черное платье. Она была очень оживлена и, надо признаться, очень интересно говорила о Росмерсгольме и о том, каким ей представляется «разрешение» роли Ревекки. В шутку я ей сказал, что если из неё не выйдет большой артистки, то во всяком случае выйдет дельный режиссер, на что её спутник, кажется, совершенно серьезно обиделся. Мне очень интересно, что Ты скажешь об этом странном типе, который меня определенно недолюбливает и которого я не совсем понимаю. Пробыла Марина недолго и, надо сказать, без большого труда добилась моего согласия помочь ей в работе над ролью. Говоря по правде, мне сейчас совершенно некогда всем этим заниматься, но отказаться было совершенно невозможно.

381

Конечно, не получи я, как раз перед приходом Марины, известия, что Ты ко мне едешь, я бы, вероятно, не согласился, но при Тебе мне ничего не страшно, — ни Твоя ревность, ни Маринино «сложное чувство», ни даже раздвоение своего собственного чувства (чувства, не любви, Наташа) между Мариной и Тобой!

Мы с Тобою всегда очень любили Петербург. Надеюсь, он встретит нас с радушием старого друга и изобретательной любезностью большого художника.

Итак, до свиданья, дорогая, до скорого свиданья в туманном и блистательном Петербурге!

Весь вечно Твой Николай.

Петербург, 22-го октября 1913 г.

Вчера, дорогая моя Наталенька, получил Твое письмо. Слава Богу, Ты уже в Москве, тронулась, едешь. И все же мне грустно, очень грустно. Зачем целую неделю оставаться у своих, зачем накануне свидания просить меня как можно подробнее писать Тебе «обо всем» в Москву, и главное, родная, к чему это непонятное «обо всем», когда так ясно и Тебе и мне, что Тебя снова волнует Марина?

Твое сердце тоскует, Наталенька, чует недоброе, мечется, и само того не зная пытается задержать Твой выезд из Москвы, как все время

382

задерживало Твой отъезд из Касатыни. Все это я слышу, все это отсюда вижу, родная, и умоляю Тебя: не надо, не надо поддаваться соблазну. От Твоего последнего письма у меня так прекрасно прояснело в душе и вот ее снова уже обволакивает Твоя ревнивая хмурь. Какое отчаяние, какая боль, милая, и какое жуткое чувство бессилия. Все, что я сам знаю о своем чувстве к Марине, о смысле и сущности наших с нею отношений — все это я Тебе рассказал в последнем письме с предельною искренностью и прибавить мне нечего. Я знаю, что Ты мне веришь, но Тебе кажется, что я сам ошибаюсь, сам не понимаю того, что во мне происходит. Ты чувствуешь иначе, чем я. Предчувствуешь беду. Пусть так, сейчас не спорю, не защищаюсь, только недоумеваю почему Ты все же медлишь приездом, почему не спешишь воочию убедиться в том, чем я живу и открыт мне глаза на себя самого? Ведь со мною так легко до всего договориться, вернее, до всего дочувствоваться. Ведь над всеми моими страстями царит моя главная страсть к власти над своею собственной жизнью, к умному деланию её.

Но что я пишу, Наталенька, что за безумие? Как и когда дошли мы с Тобою до того, что я умоляю Тебя как можно скорее приехать ко мне, чтобы... увидеть Марину и разгадать чем мы с нею связаны? Причем тут Марина, Наташа, когда мы ждем друг друга изо дня в день вот уже целый месяц; ждем в последнем волнении и с последней тоской ? Каюсь, доро-

383

гая, в моей душе взивается какое-то почти злое отчаяние, как только подумаю, что на нашу любовь, стоившую Тебе таких безмерных страданий, чуть было не унесшую в могилу Алешу, такую большую, счастливую, прекрасную, восстают мои мимолётные встречи с Мариной, которую я знаю и люблю почти уже восемь лет. Да, Наташа, люблю, но люблю, как уже не раз говорил Тебе, совершенно особой любовью, которая на нашу любовь не покушается и нам с Тобою ничем не грозит. Пойми же меня, Наталенька, и поверь: Марина не другая женщина, к которой влечется моя душа, но моя вторая душа, которую Ты, любя меня, всего меня, не можешь и не смеешь не любить во мне. За «не смеешь» прости, дорогая. Это конечно не то слово, но я что-то путаюсь в словах; может быть оттого, что гибнет вера во все слова, крепнет чувство, что все слова не те, что сказать вообще никому ничего нельзя.

Господи, как много говорили мы с Тобою о любви, о Марине и что же?.. Ужас, Наташа, ужас! Что в том, что Твоя любовь верит в меня, когда Твоя ревность уже не верит в Твою веру?

Но обо всем этом потом. Сейчас только одна просьба, одна мольба к Тебе, Наташа. Или выезжай завтра же из Москвы, или соберись с силами и прикажи мне навсегда проститься с Мариной, бросить экзамены и немедленно бежать с Тобою в Касатынь. Если такова будет Твоя воля, я объявлю о ней Марине и безоговорочно ис-

384

полню ее. Клянусь Тебе, мне это будет легче сделать, чем изо дня в день чувствовать, что какая то темная сила в Тебе борется против нашей любви, стучится погубить наше счастье. Чувствуешь-ли Ты, Наталенька, какая для меня мука такие письма, как Твое вчерашнее письмо: — глухое, пустое, говорящее обо всем, кроме того, что Тебе важно, недоверчивое и настороженное.

Господи, до чего же я знаю в Тебе эти жуткие мгновения, которых еще Алеша боялся больше смерти. Ты все выслушиваешь, но ни на что не отвечаешь, со всем как будто соглашаешься, но в сущности ничего не принимаешь, ничего даже и не слышать. Говорить с Тобою в такие минуты непереносимая мука: от каждого слова Ты только вздрагиваешь и никнешь, как дерево под ударами топора.

Проснись, Наташа, проснись! В чем дело? Что же случилось? Неужели Тебя так взволновало известие, что мы собираемся чаще встречаться с Мариной и моя приписка, что я никогда не согласился бы работать вместе, если бы не знал, что на днях приезжаешь Ты, в присутствии которой мне ничего не страшно, вплоть до раздвоения сердца между двумя милыми женщинами?

Но ведь это шутка, Наталенька, явная шутка, правда несколько доктринерская (в смысле её связи с моей философией любви), слегка провокационная (в виду Твоего отрицания этой философии) и как мне сейчас ясно весьма неуместная, но все-таки шутка, на которую право же нет ос-

385

нования отвечать в таких замогильных тонах, какими дышит все Твое письмо от первой до последней строки. Нельзя, нельзя же не понимать шуток, моя красавица. Шутка — это цвет и аромат жизни, её мимолетная улыбка. Ну улыбнись же, милая, Твоею прекрасной улыбкой, улыбнись сейчас-же, просветлей над своею темною ревностью, удивись ей и разрушь ее! Дай обнять Тебя, поцелуем сомкнуть печальные глаза, согреть холодные ручки. Христос с Тобою, милая, жду Тебя, мою жизнь.

Весь Твой Николай.

Петербург, 23-го октября 1913 г.

Хотя Твоя просьба обо всем подробно писать и была внушена Тебе злою ревностью, я все же исполняю ее, Таленька. Видишь какой я покорный муж.