Николай Переслегин

Марина слушала не очень внимательно, будто я рассказывал нечто, ей давно известное. В её темных, печальных глазах синевела улыбка. Вокруг губ волновалась нервная дрожь... У ворот остановился извозчик, и я инстинктивно оборвал свой рассказ, оборвал вопросом — «хорошо-ли я исполнил данное мне Мариной поручение?».

Как это случилось, Наташа, не знаю, но только мой вопрос своим произнесением вслух как-то внезапно осложнился. Не просто прозвучал и Маринин ответ. Да и не странно-ли, в

356

самом деле, было мне, вознагражденному Таниной любовью, искать награды за все, что я сделал для неё, в Марининой благодарности; и не страннее ли еще было Марине благодарить меня за исполнение своей просьбы, зная, чем меня отблагодарила судьба за исполнение своего долга.

Таня уже подходила к балкону. Мы пошли ей навстречу. Конечно, на Твой нравственный слух, Наташа, в том, что навстречу милой, несчастной, счастливой и доверчивой Тане мы с Мариной сходили с терассы объединённые странною общностью чувства: Марина — в ощущении Таниного счастья, как создания своей мечты и я — в ощущении себя, как послушного орудия её полусознательного внушения, был какой то почти грешный звук. Но для нас все было право совсем, совсем иначе. С бесконечною нежностью, навеянной кладбищенской грустью, обняла Таня Марину и с твердою верою в то„ что я защищу ее от всех страхов и призраков жизни, подошла ко мне и оперлась на мою руку.

В прекрасном чувстве прозрачной, дружественной любви друг к другу, нигде не перечерченной, хотя бы только и легкой тенью настороженности и подозренья, вошли мы все под руку (Таня шла в середине), в уютную столовую под светлую висячую лампу к горячему самовару на круглом столе.

Клянусь Тебе, Наталенька, я всею душою, всею напряженною полнотой своей любви был в тот вечер обращен к Тане: к бесконечно дорого-

357

му, спасенному мною человеку, к такой пленительной для меня в своей нервности женщине. Но все же это не мешало мне и любоваться спокойною Марининой красотой, и чувствовать одержанную ею над собой победу, и слышать светлый зов её отрешенной души и знать, что мне не судьба оставить его без ответа.

После чаю мы с Таней долго гуляли по саду.

Вильна давно уже спала глухим сном. Большая Медведица стояла низко над городом, над самым костелом. За занавешенным Марининым окном горела лампа (Марина на ночь подолгу читала) и то, что горела её лампа, было почему-то приятно и Тане, и мне. Изредка по дачному где-то били в колотушку, изредка тишину нарушал далекий извозчик...

Как всегда со стыдом, болью и юмором Таня нервно рассказывала о своем злосчастном детстве и о первой встрече с настоящим человеком, Борисом. (Как странно, Наташа, что если не в ту же ночь, то все же в те же ночи Тебе о том же рассказывал Алеша). Мы расстались с нею уже на рассвете, но через несколько минут она неожиданно постучалась в мою дверь. Вошла такая нежная и такая задумчивая:

«Тебе не неприятно, что я так много говорю о Борисе и хожу к нему одна?»

Я взял тяжелый подсвечник из её нервно дрожавшей руки, поцеловал её бедненькие, слабенькие пальцы.

358

«Христос с Тобою, Танечка; — не ревновать же мне к отошедшему. А потом Ты ведь знаешь, я твердо уверен, что человек, не умеющий помнить — всегда человек неспособный любить. В твою-же любовь я верю и память Твою люблю».

Она вся из глубочайшей своей глубины не то что просияла, а как то зажглась единственною своею улыбкой, такою счастливою, такой благодарною.... Вся потянулась было ко мне, чтобы обнять меня... но вдруг погасла, словно в тень вошла в ту больную думу, с которою постучалась ко мне.

«Ты еще что-то хотела сказать, Танечка?»

«А ты разве знаешь?»

«Не знаю, но чувствую».

«Да хотела... хотела сказать Тебе, что Марина (я ведь понимаю), тоже как и Борис — отошедшая, и что я ревновать Тебя к ней не могу. Если-бы она была здешняя, Ты конечно полюбилбы ее, не меня. Но я знаю, ее нельзя любить, ей не нужна любовь. Она душою и жизнью давно с ушедшими, не с живыми. А мне страшно в жизни. Если Твоя любовь хоть на шаг отступится от меня — я умру. Меня украдет смерть! Она меня ждет, всегда сторожит...

Она говорила уже в полубреду, судорожно хватаясь за мои руки и постепенно цепенея уходила от меня в свой обморок сон. Я уложил ее на кровать и сел рядом с нею.

В неверном свете оплывшей свечи и зеленоватой мути восходящего утра (таком же, что в утро моего отъезда из Касатыни), бледная как

359

полотно, почти без дыхания, она лежала на высоких подушках совсем как покойница. Несмотря на всю свою привычку к её болезни, мне стало как-то жутко. Я пошел и разбудил Марину, сказав, что у Тани очень сильный припадок.

Через несколько минут Марина постучалась. Вошла, погасила свечу, отдернула шторы и открыла окна... подошла к постели, взяла Танину руку — сказала, что пульс хотя и слабый, но ровный... Кроме как ждать и следить за сердцем делать было нечего. Я закрыл глаза, внезапно услышал громкое воробьиное чириканье и живую Маринину тишину над непроницаемым Таниным сном и вдруг почувствовал, что однажды все это, совсем, совсем так же уже свершался в моей жизни...

Я ни минуты не сомневаюсь, Наталенька, в абсолютной искренности Марины; она человек исключительной духовной красоты. Но искренность — одно, а понимание себя — совсем иное. Думаю, что когда она за несколько месяцев до нашего проезда через Вильну писала Тане, как она счастлива нашей любовью, она не совсем ясно понимала себя. Да и трудно было ей в то время разгадать свою душу. Чтобы понять, что в ней происходило, надо понять главное. Главное-же, чем она тогда жила, была идея о каком-то монашестве в миру, о посвящении своей жизни памяти

360

матери. От природы очень горячая, мечтательная и страстная, она естественно вносила в свое служение все эти свойства своей души и своей молодости, т. е. в конце концов всю свою жажду любви. Но на мечте о личном счастье для неё лежал тяжелый запрет. Отсюда, Наташа, и вся сложность её большого и глубокого чувства к Борису.

Борис был любимцем матери и любовь к нему перешла к Марине как-бы по духовному завещанию. Этого одного было-бы уже достаточно для объяснения необыкновенной напряженности её сестринского чувства. Но было еще и другое: — Марина не только любила Бориса, но и была влюблена в него тою особою романтическою влюбленностью, которая свойственна душам отрекшимся от личной жизни.

После смерти Бориса, идея жизни, посвященной культу ушедших, усиливается в Марине до трудно передаваемого напряжения. Её письма к Тане и ко мне становятся все темнее и на дне все взволнованнее. В них все чаще звучит бессилие растворить свою романтическую влюбленность в умершего Бориса в мистическом культе его бессмертной души. Чувствуется, что ей тревожно и очень одиноко.

И вот, Наташа, изо всех этих настроений в ней постепенно растет её сложное, на сплошных отражениях и сдвигах построенное отношение к Тане и главным образом ко мне.

Не знаю, может быть, я под Твоим влиянием и под влиянием своего собственного раз-

361

сказа беру на душу грех перед Мариной, но сейчас мне трудно не допустить себя до мысли, что Маринина идея, чтобы мы с Таней полюбили друг друга, была с самого начала связана с не совсем простым чувством ко мне. С одной стороны, может быть, со стремлением заслониться нашею любовью от каких-то своих соблазнов, с другой — с надеждою черезсестру Таню породниться со мною.

Да и действительно, Наташа, разве становясь (как ни неуместно это слово) вместо Бориса Таниным мужем, я не становился тем самым для Марины братом, братом в память страстно любимого брата? Разве не вовлекался тем самым в орбиту её жизни и как очень близкий и как навсегда в последнем смысле у неё взятый человек? Не ясно-ли, что для её в смерть влюбленной страсти и на смерть раненой души такой поворот моей судьбы должен был представляться выходом из того одиночества, в котором она оказалась после смерти Бориса, и выхода из которого она, в материнских заботах о своих маленьких братьях, по всему типу своего душевного склада, найти, конечно, никак не могла. Уж очень она не похожа на Вертеровскую Лотту.