Николай Переслегин

Почему-то не только большинство людей, но даже и большинство ревнивцев в трезвые минуты склонны считать беспричинную ревность сле-

374

пым, жестоким, бессмысленным и чуть ли даже не животным чувством. Не может быть ничего грубее и лживее такого взгляда.

На мое ощущение беспричинная ревность самая аристократическая и благородная форма ревности, единственно чистая по своей метафизической линии, единственно правая своею бессознательною связью с верховным смыслом любви, и уже совсем конечно не беспричинная, если только не считать, что вполне очевидные, внешнему разуму доступные и на душевной поверхности плавающие причины являются единственными. господствующими в нашей жизни.

Для того, чтобы нам до конца понять друг друга, Тебе необходимо, добиться от себя возможно полного осознания всех самых глубоких и тайных извивов своей ревности. А для этого, как мне кажется, важнее всего научиться отличать в себе чувство той, метафизической, без причинной ревности, о которой мы все время говорим с Тобою, от целого ряда совершенно иных чувств.

Конечно, можно первую тревогу выслеживания намечающейся измены, боль и позор внезапной утраты, брезгливое презрение к свершающемуся обману, жалость к себе самому, плач по втоптанному в грязь доверию, исступлённое требование — вернуть... казнить, чувство бессилия, невозможность прикоснуться к своей собственной душе, изнемогающей от ожогов самолюбия, считать муками ревности, но только с тем, чтобы по-

375

мнит, что ревность, покоящаяся на ею самой осознанных основаниях, на фактах измены, и совершенно без причинная ревность — два, по своему звуку и смыслу настолько отличные друг от друга чувства, что лучше всего было бы не называть их одним именем, хотя в жизниони встречаются почти всегда вместе. Почему?

Правда без причинной ревности заключается, в том, что она питается хотя и неосуществимым, но все же и неустранимым требованием любви быть единственной во всем мире. Но не осознавая своих подлинных метафизических основ, она неустанно подменяет их изобретаемыми ею самою причинами.

Порочный круг без причинной ревности всегда один и тот-же. Она начинает с подозрений на пустом месте. Своими подозрениями разрушает основу всякой любви — гармонию; взвинчивает понемногу глухое ощущение дисгармонии до острого чувства несчастия и заставляет, наконец, несчастную сторону искать утешения в игре в новое счастье, которая никогда не кончается одною игрою. Господи, Наташа, как хочется мне чтобы Ты поняла и приняла в свою душу все это мое знание и видение! Чтобы Твоя слепая ревность превратилась в мою, зрячую! Я знаю, Наталенька, что для Тебя «зрячая ревность» совершенно бессмысленное сочетание слов, что Ты думаешь, что ревность неизбежно слепа, и про себя подозреваешь, что мне как раз потому в ней никогда ничего

376

не понять, что я думаю, что она может быть зрячей. Но пойми-же, милая, что Твоя, сознающая себя слепой ревность наполовину уже не слепа: — слепая себя слепой не сознает! Нужно только еще небольшое усилие — и все спасено! Нужно только понять (я, кажется, все одно и то же пишу, но трудно, бесконечно трудно рассказать мне себя) нужно только понять, что ревность — совесть любви, прозрение того, что всякая любовь на земле может быть права перед Богом лишь при условии отрицания своего предмета, как абсолютного. Вечная правда ревности в ощущении, что всякая любовь не та; вечная же её ошибка в эмоциональной перефразировке этой правды, в подозрении: — «что-то в нашей любви не то», «он не тот», «он не может любить», «он не любит меня», «он любит не меня» и т. д., и т. д... на самых маленьких, самых незаметных сдвигах все глубже и глубже все ближе и ближе к зловещему кратеру, к страшному срыву в безумьем объятую преисподнюю ревности...

Есть только одно обстоятельство, Наташа, при наличии которого борьба с такою ревностью становится почти безнадежной, — это невозможность верить тому, кого любишь. Слава Богу у меня нет сомнений, что Ты не только веришь всем моим словам, но веришь и моему молчанию, знаешь, что я ни сознательно, ни бессознательно ничего не умалчиваю. Слава Богу мне не нужно доказывать Тебе, что не сегодня и не по соображениям самозащиты сложились во мне мои мысли о ревности.

377

Вспомни, родная, что я писал Тебе из Клементьева, когда впервые услышал в Твоих письмах скорбные и тревожные ноты по поводу приезда Марины, и Ты согласишься со мною, что я уже тогда ясно предвидел все те вопросы, которые на путях любви должна нам будет поставить жизнь и заранее продумал все свои ответы на них.

То, чем кончал письмо из Клементьева, тем кончаю и это, Наташа.

Нет, не верю я, чтобы человеческая любовь могла из года в год спокойно, бессознательно и непрерывно расти, как дерево из упавшего на землю семени. За нее надо бороться и ее надо сознательно творить! Да, Наташа, сознательно. Сознание совсем не холод, совсем не ложь! Сознательное стремление к сознательному творчеству жизни самая благородная из всех доступных человеку страстей. Люди, знающие только тёмные страсти, вообще ничего не знают о страстях! Темные страсти терзают и петухов и жаб. Человек же только там и начинается, где начинается воля к свету и творчеству!

Всею своею любовью, Наташа моя, всеми силами своей души зову я Тебя на подвиг умного, упорного и страстного строительства нашей жизни.

Жду от Тебя скорого ответа и надеюсь, что Ты ответишь не письмом, а немедленным выездом из Касатыни.

Уверен, что как только мы увидим друг друга, сразу же почувствуем, что Тебе совсем

378

не надо било умалчивать о Марине в своем ревнивом письме, а мне обстреливать Твое молчание из тяжелых орудий моей философии. Быть может Ты потому написала так глухо и мало, что все время жила рядом с больным в немых и затемненных комнатах, а я так много и принципиально потому, что неустанно сдаю экзамены по философии.

Ну, Христос с Тобою, дорогая. Обнимаю и нежно целую Тебя. Боюсь, что замучил мою тихую радость своей горячей атакой.

Весь Твой Николай.

Петербург, 18-го октября 1913 года.

Спасибо за письмо, Наталенька. За милую улыбку в четыре странички — слегка смущенную, слегка лукавую, чуть виноватую; совсем Твою, совсем мою и только нашу. Что я ошибся — очень хорошо, красавица; что не совсем ошибся — еще лучше. Все хорошо, что хорошо кончается. Лучшего же конца нашей с Тобой «ревнивой» переписки, как высказанное Тобою мнение, что ей не надо было-бы и начинаться, — нам вряд ли можно было ожидать.

Ну конечно же, Ты отнюдь не подозревала меня в каких-бы то ни было греховных чувствах к Марине. Это так ясно. И конечно Тебя не могли

379

не тревожить какие то Маринины сложные чувства ко мне. Это так понятно.

Что Ты считаешь Марину гораздо интереснее себя — делает честь не только Твоей скромности, но и Твоему мужеству, — ведь Ты её совсем не знаешь.

Интереснее-ли Ты её? — мне сказать не легко, так как я не хочу быть нескромным и превозносить ту зоркость, с которой я остановил свой выбор на Тебе.

Вообще же говоря, вопрос интересности в Твоей постановке для меня неразрешим. Сказать, какая из двух женщин сама по себе интереснее другой, право нельзя: та, что в будущем, всегда интереснее той, что в прошлом; а порядок — дело случайное. К любви все это не имеет никакого отношения, не говоря уже о том, что любовь вообще не сравнивает, так как имеет дело с несравненной, единственной.

Надеюсь, родная, что Ты пока согласишься удовлетвориться этим, хотя по форме и шуточным, но все-же весьма серьезным ответом. Прости, не могу я серьезно писать, уж очень веселыми зайчиками дрожит у меня на душе золотая улыбка Твоего милого письма.