Господин Ре-Диез и госпожа Ми-Бемоль

— Ты не проспишь службу? — спросил я.

— Нет, Иозеф. Только не забудь свой молитвенник.

— Не волнуйся.

Я вернулся домой, где меня уже ждали.

— Иди ложись! — велела мне мать.

— Хорошо, — ответил я, — но мне не хочется спать.

— Все равно.

— И все-таки…

— Делай, как велит мать! — вмешался отец. — А мы разбудим тебя, когда настанет пора.

Я подчинился, поцеловал родителей и поднялся в свою комнатку. На спинке стула уже висел отглаженный костюм, начищенные ботинки стояли у двери. Мне останется лишь встать с постели, помыть лицо и руки и надеть праздничную одежду. В мгновение ока я скользнул под одеяло, задул свечу, но от снега, лежавшего на крышах соседних домов, в комнату проникал слабый свет.

Само собой разумеется, я уже вышел из того возраста, когда ставят башмаки к камину в надежде найти в них подарок. И я подумал, что это было чудесное время, и что больше оно уже не вернется. В последний раз, года три-четыре назад, моя милая Ми-бемоль нашла в своих домашних туфельках красивый серебряный крестик… Не выдавайте меня, это я положил его туда. Мало-помалу эти приятные воспоминания отступали. Я подумал о мэтре Эффаране. Представил себе, что он сидит подле меня в своем длиннополом сюртуке, длинноногий, длиннорукий, с длинным лицом… Как я ни старался забиться с головой под подушку, я все равно его видел, чувствовал, как его пальцы касаются моей постели… Я долго ворочался, но наконец мне удалось заснуть. Сколько я спал? Не знаю. Внезапно я проснулся от того, что мне на плечо легла чья-то рука.

— Ну, Ре-диез! — произнес знакомый голос. Голос мэтра Эффарана. — Пора! Ты что, хочешь опоздать к мессе? Я слушал, не понимая.

— Что же, вытаскивать тебя из постели, как хлеб из печи?

С меня сдернули одеяло. Я открыл глаза, и меня ослепил яркий свет фонаря, который держали предо мною. Как я испугался! Со мной действительно говорил мэтр Эффаран.

— Ну, Ре-диез, одевайся!

— Одеваться?

— Может быть, ты собираешься пойти в церковь в ночной рубашке? Слышишь колокола? И правда, колокола уже звонили во всю мощь.

— Скажи, Ре-диез, ты будешь одеваться? Я оделся в один миг, хотя и бессознательно. Мэтр Эффаран помогал мне, а все, что он делал, он делал быстро.

— Пошли! — сказал он, взяв свой фонарь.

— А где родители? — спросил я.

— Они уже в церкви…

Я удивился, что они меня не подождали. Наконец мы вышли. Дверь открылась, потом захлопнулась за нами, и вот мы на улице. До чего же холодно! Площадь была совсем белой, а небо усеяно звездами. В глубине площади на фоне темного неба выделялась церковь с колокольней, верхушка которой казалась освещенной звездным светом. Я шел за мэтром Эффараном, но вместо того, чтобы двигаться прямо к церкви, он сворачивал то на одну, то на другую улицу, останавливался перед домами, и двери сами собой распахивались перед ним. Оттуда выходили мои товарищи в праздничной одежде: Хокт, Фарина — все те, кто пел в хоре. Потом настала очередь девочек, и первой вышла моя маленькая Ми-бемоль. Я взял ее за руку.

— Мне страшно, — прошептала она. Я не осмеливался сказать: «И мне тоже», из боязни, что напугаю ее еще больше.

Наконец мы собрались: все, у кого была своя собственная нота. Целая хроматическая гамма, это не шутки! Но что замыслил органист? Быть может, за неимением регистра, имитирующего детские голоса, он решил составить его из детского хора?

Хотим мы того или нет, но нужно подчиняться этому фантастическому персонажу, как музыканты оркестра подчиняются дирижеру, когда в его пальцах вздрагивает палочка. Вот и боковая дверь в церковь, мы входим попарно. В церкви холодно, темно и тихо. А ведь он говорил, что меня здесь ждут родители… Я задаю ему этот вопрос, осмеливаюсь задать.

— Замолчи, Ре-диез, — отвечает мне он, — лучше помоги подняться на хоры малютке Ми-бемоль.

Я так и делаю. И вот мы поднимаемся по узкой винтовой лестнице и выходим к органу. Внезапно вспыхивает свет. Клавиатура открыта, кал-кант на своем месте, он выглядит таким огромным, словно его самого надули воздухом из органных мехов.

По знаку мэтра Эффарана мы выстраиваемся по порядку, он протягивает руку, корпус органа открывается и закрывается, поглотив нас…

Все шестнадцать, мы заперты в органных трубах, каждый отдельно, но рядом с остальными. Бетти находится в четвертой трубе в качестве ми-бемоль, а я — в пятой как ре-диез. Значит, я угадал замысел мэтра Эффарана. Сомнений не оставалось. Потерпев неудачу с регистром детского голоса, он решил составить его из участников хора, и, когда через отверстие в трубе начнет поступать воздух, каждый из нас издаст свою ноту! Да, на сей раз это будут не кошки, а я, Бетти, все наши друзья — нами будут управлять клавиши органа.

— Ты здесь, Бетти? — закричал я.

— Да, Иозеф.

— Не бойся, я рядом.

— Тишина! — воскликнул мэтр Эффаран.

И мы замолчали.

Перед входным антифоном вступил мэтр Эффаран. Низкие регистры издавали громовые раскаты. Это завершилось финальным аккордом чудовищной силы. После слов господина кюре последовал новый яростный аккорд мэтра Эф-фарана.

Я в ужасе ждал того момента, когда из мехов в трубы рванутся порывы ветра, но, вероятно, органист приберег нас на середину мессы… После молитвы последовало чтение из апостольского послания, затем Градуал, завершившийся двумя превосходными аллилуями под аккомпанемент низких регистров. Затем орган смолк на некоторое время, пока господин кюре произносил проповедь, в которой он благодарил органиста за то, что тот вернул кальферматской церкви давно умолкнувшие голоса…

О, если бы я мог крикнуть, чтобы мой ре-диез вырвался наружу через отверстие в трубе.

Затем начался Офферторий. При словах «Да возрадуются небеса, да возликует земля…» прозвучало великолепное вступление мэтра Эффарана. Нужно признаться, оно действительно было превосходно! Эти гармоничные звуки, полные неизъяснимого очарования, представляли небесный хор, прославляющий божественное дитя.

Это продолжалось пять минут, но мне они показались вечностью. Я предчувствовал, что в Возношение даров вступят детские голоса, ведь в этой части все великие музыканты проявляли высшую степень вдохновения…

Сказать по правде, я был еле жив от страха. Мне казалось, что из моего пересохшего от волнения горла не сможет вырваться ни одной ноты.

Но я не представлял себе, сколь могуч порыв ветра, который обрушится на меня, когда пальцы органиста коснутся управляющей мною клавиши. И вот он настал, этот страшный миг. Раздался нежный звон колокольчика. В церкви воцарилась внимательная тишина. Все склонили головы, когда двое министрантов приподняли орнат [10] господина кюре. И хотя был благочестивым мальчиком, я не мог слушать. Я думал только о буре, которая вот-вот разразится. И вполголоса, чтобы никто, кроме Бетти, не услышал, я сказал:

— Осторожно, скоро наш черед!

— О, господи! — вскричала бедная девочка. Я не ошибся. Раздался глухой шум выдвигаемого регистра, который регулирует подачу воздуха в трубы, где мы были заключены. Нежная, проникновенная мелодия разнеслась под сводами церкви. Я услышал «соль» Хокта, «ля» Фарина; потом ми-бемоль моей милой соседки, затем мою грудь наполнил порыв ветра, сорвавший с губ ре-диез. Даже если бы я решил промолчать, то уже не смог бы. Я превратился в послушный инструмент в руках органиста. Клавиша на его клавиатуре словно была клапаном моего сердца…

Как это было ужасно! Еще немного, и с наших губ слетят не ноты, а стоны… А как описать ту пытку, когда мэтр Эффаран брал своей страшной рукой уменьшенный септаккорд, в котором я был на втором месте: до, ре-диез, фа-диез, ля. Жестокий, неумолимый музыкант держал этот аккорд бесконечно, я почувствовал, что сейчас умру, и потерял сознание… Но по правилам гармонии этот знаменитый аккорд не может быть разрешен без ре-диеза.