Дороги свободы. I.Возраст зрелости

– Дайте, пожалуйста, Трюден 00-35, – попросил он толстую телефонистку.

– Обе кабины заняты, – ответила она. – Вам придется подождать.

Матье ждал, он видел через две открытые двери белый кафельный пол туалетной комнаты. Вчера вечером он стоял перед другой дверью с надписью «Туалет»... Странное любовное воспоминание.

Его переполняла обида на Ивиш. «Они боятся смерти, – сказал он себе. – Напрасно они стараются быть свеженькими и чистенькими, у них мелкие, гнусные душонки, потому что они всего боятся. Боятся смерти, болезни, старости. Они цепляются за свою молодость, как умирающий за жизнь. Сколько раз я видел, как Ивиш ощупывает лицо перед зеркалом: она уже трепещет от мысли, что у нее появились морщинки. Они проводят время, пережевывая свою молодость, они строят только краткосрочные планы, как будто им осталось жить всего лишь пять или шесть лет. А потом... Ивиш говорит, что потом она покончит с собой, но я спокоен, она никогда не осмелится: они будут бесконечно ворошить прах. В конечном счете у меня морщины, у меня крокодиловая шкура, утратившие гибкость мышцы, но мне еще жить и жить... Я уже думаю, что именно мы были молодыми. Мы хотели изображать из себя настоящих мужчин, мы были смешными, но, может, единственное средство спасти свою молодость – это не забывать ее?» И все-таки ему было не по себе, он чувствовал, что наверху они, голова к голове, шепчутся, они сообщники, и, что ни говори, они прелестны.

– Ну, как там телефон? – спросил Матье.

– Минутку, месье, – нелюбезно ответила толстая телефонистка. – Клиент вызвал Амстердам.

Матье повернулся и прошелся туда-сюда. «Я не смог взять деньги!» По лестнице быстро и легко спускалась женщина, одна из тех, кто говорит с невинным личиком: «Я пойду сделать пи-пи». Она увидела Матье, замешкалась, затем снова пошла большими скользящими шагами и – само дуновение, само благоухание – исчезла в туалете. «Я не смог взять деньги, моя свобода – миф. Миф, Брюне был прав, и моя жизнь подспудно строится с механической точностью. Ничто, горделивая и мрачная мечта о том, чтобы стать ничем, быть всегда отличным от того, что я есть. Чтобы быть вне своего возраста, я вот уже год играюсь с этими двумя ребятишками; и напрасно: я мужчина, взрослый человек, и этот взрослый человек, этот господин целовал в такси маленькую Ивиш. Чтобы быть вне своего класса, я пишу в левых газетах; напрасно: я буржуа, я не смог взять деньги Лолы, социальные табу внушают мне страх. Чтобы убежать от своей жизни, я с разрешения Марсель направо и налево завожу интрижки, упорно отказываюсь предстать перед мэром; и напрасно: фактически я уже женат, я живу в семье». Он схватил телефонный справочник и, рассеянно листая его, прочел: «Ольбек, драматург. Норд 77-80». У него защемило сердце: «Быть самим собой – вот единственная свобода, которая мне остается. Моя единственная свобода– жениться на Марсель». Он так устал чувствовать себя колеблющимся между двумя противоположными течениями, что был почти утешен. Он сжал кулаки и внутренне произнес с серьезностью взрослого человека, буржуа, обывателя, главы семейства: «Я х о ч у  жениться на Марсель».

Фу! Это были только слова, детский и тщетный выбор. «Это тоже, – подумал он, – это тоже ложь: мне не нужно желания, чтобы жениться, мне остается всего лишь плыть по течению». Он закрыл телефонный справочник и удрученно воззрился на руины своего человеческого достоинства. И вдруг ему показалось, что он в и д и т  свою свободу. Она была вне досягаемости, жестокая, молодая и капризная, как озаренье: она приказывала ему попросту бросить Марсель. Но это был только миг: эту необъяснимую свободу, принявшую видимость преступления, он увидел только мельком, она его пугала, и, кроме того, она была далеко. Он замешкался на своем слишком гуманном желании, на этих слишком гуманных словах: «Я на ней женюсь».

– Ваша очередь, месье, – сказала телефонистка. – Вторая кабина.

– Спасибо.

Он вошел в кабину.

– Снимите трубку, месье.

Матье послушно снял трубку.

– Алло! Трюден 00-35? Я хотел бы передать кое-что для мадам Монтеро. Нет, не беспокойте ее. Поднимитесь к ней и передайте, что месье Борис не сможет сегодня прийти.

– Месье Морис?

– Нет, не Морис: Борис. «Б» – Бернар, «О» – Октав. Он не сможет прийти. Да. Правильно. Спасибо, мадам, до свиданья.

Он вышел и подумал, почесывая голову: «Марсель, должно быть, сейчас как на иголках, надо бы позвонить ей, пока я здесь». Он нерешительно посмотрел на телефонистку.

– Хотите еще позвонить? – спросила она.

– Да...Дайте Сегюр 25-64.

Это был номер Сары.

– Алло, Сара? Это Матье, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответил грубоватый голос Сары. – Ну как? Все устроилось?

– Отнюдь, – сказал Матье. – Увы, люди прижимисты. У меня к вам просьба: не могли бы вы попросить этого типа дать отсрочку до конца месяца?

– Но в конце месяца он уедет.

– Я отошлю ему деньги в Америку.

Наступило недолгое молчание.

– Могу попытаться, – без энтузиазма сказала Сара. – Но вряд ли получится. Он старый скряга, к тому же у него сейчас кризис суперсионизма: с тех пор, как его прогнали из Вены, он ненавидит всех не евреев.

– Все-таки попытайтесь, если не трудно.

– Мне вовсе не трудно. После завтрака сразу пойду к нему.

– Спасибо, Сара, вы золото!

XIII

– Он слишком несправедлив, – сказал Борис.

– Да, – согласилась Ивиш, – если он воображает, будто оказал Лоле услугу!..

Она коротко засмеялась, и Борис удовлетворенно замолчал: никто его не понимал так хорошо, как сестра. Он повернул голову к лестнице, ведущей к туалетным комнатам, и сурово подумал: «Он хватил лишку. Нельзя говорить так, как он говорил со мной. Я ему не Уртигер». Он смотрел на лестницу и надеялся, что, поднимаясь, Матье улыбнется ему. Матье появился, он вышел, не глядя на них, и у Бориса екнуло сердце.

– У него гордый вид, – заметил он.

– У кого?

– У Матье. Он только что прошел.

Ивиш не ответила. Она безучастно смотрела на свою перевязанную руку.

– Он сердится на меня, – сказал Борис. – Он считает меня аморальным.

– Да, – подхватила Ивиш, – но это у него пройдет. – Она пожала плечами. – Не люблю, когда он строит из себя моралиста.

– А я люблю, – сказал Борис и после раздумья добавил: – Но я нравственнее его.

– Пф! – фыркнула Ивиш. Она немного раскачивалась на скамейке и выглядела глуповатой и толстощекой. Она сказала озорным тоном: – Я на мораль плюю с высокой колокольни. С высокой колокольни.

Борис почувствовал себя одиноко. Он хотел бы приблизиться к Ивиш, но между ними все еще был Матье. Борис сказал:

– Он несправедлив. Он мне не дал объясниться.

По обыкновению, Борис не стал возражать, но он считал, что Матье, когда тот в духе, можно все объяснить. Борису всегда казалось, что они с Ивиш говорят о разных людях: Матье в представлении Ивиш бьш каким-то бесцветным.

Ивиш улыбнулась.

– Какой у тебя упрямый вид, мой маленький ослик. Борис не ответил, он пережевывал то, что должен был сказать Матье: он вовсе не подлый эгоист, он испытал ужасное потрясение, когда решил, что Лола умерла. Он даже смутно предвидел момент, когда начнет страдать, и это его покоробило. Борис считал страдание аморальным, к тому же он действительно был не в силах его переносить. Он себя к нему принуждал – из моральных соображений, но на этот раз что-то заклинило, произошел какой-то сбой, и теперь нужно было ждать, чтобы то состояние вернулось.

– Забавно, – сказал он, – когда я теперь думаю о Лоле, она мне кажется старушкой.

Ивиш засмеялась, и Борис недовольно скривился. Он добавил справедливости ради:

– Да, сейчас ей невесело.

– Надо думать.

– Не хочу, чтоб она страдала.

– Что ж, тогда отправляйся к ней, – певуче произнесла Ивиш.

Он понял, что она расставляет ему ловушку, и быстро ответил:

– Нет, не пойду. Прежде всего она... я все время вижу ее мертвой. И потом не хочу, чтоб Матье воображал, будто он может вертеть мною, как каким-нибудь остолопом.