Для фортепиано соло. Новеллы

— Не издевайся надо мной, Соланж. Хорош рассказ или плох?

— Бертран, он замечателен… замечателен… И я в нем точь-в-точь такая, какой тебе описывает меня Изабелла со свойственной ей нежной снисходительностью. Только…

— Только что?

— Только вся загвоздка в том, что твоя разумная дева не очень-то сильна в тех методах, которыми пользуемся мы, девы неразумные. Твоя версия моих «побед» немного наивна. По-твоему, все дело в чувствах. Поверь мне, решительная женщина имеет в запасе более действенные средства.

— Например?

— Например, можно вечером как бы случайно оказаться в чужой постели… Или надеть платье, у которого одна бретелька все время соскальзывает с плеча… или притвориться ночью в такси чуть-чуть захмелевшей. Не бойся хотя бы изредка вспоминать о том, что твои герои — люди из плоти и крови, Бертран. Я понимаю, ты специалист по душевным переживаниям. Но знаешь, душа без тела далеко не уедет.

— Но вспомни Стендаля, Соланж. Никто не писал таких прекрасных романов о любви, как он. А ведь в них чувственность не играет почти никакой роли.

— Потому-то, наверно, я и умираю от скуки, когда берусь за него!.. Я знаю, тебе это покажется кощунством, но что я могу поделать: по-моему, твой Стендаль — тоска зеленая. Кстати, он, случайно, не был импотентом? Что-то я, кажется, читала насчет каких-то неудач… К тому же ведь у тебя в рассказе действует не стендалевская героиня. Ты пишешь обо мне, Соланж Вилье. Так не лишай же меня моего надежнейшего оружия. И потом, Бертран, зачем ты превратил посла в полковника? С точки зрения социальной иерархии это принижает меня, а с точки зрения литературной — это ошибка, потому что ты подметил многие черты посла, описал их и в результате у тебя вышел солдат, говорящий языком дипломата. Это никуда не годится. То же самое и с Берчем. Зачем делать его адвокатом, когда он производит сталь? Всякий догадливый читатель и здесь сразу поймает тебя с поличным.

— Ты умница, Соланж. Ни один профессиональный литератор не сумел бы лучше тебя подметить слабости этого рассказа. Но если я что-то изменил, то только из-за тебя. Ты же понимаешь, что если бы портреты посла и фабриканта вышли слишком похожими, весь Нью-Йорк сразу понял бы, что речь идет о тебе. А я старался этого избежать.

— Отчего же, Бертран?

— Отчего? Ясное дело, оттого, что я к тебе хорошо отношусь. Я хотел избавить тебя от неприятностей.

— Каких неприятностей!.. Мне смешно тебя слушать!.. Ты, может быть, думаешь, что я стыжусь своих поступков? Ничего подобного. Да пусть хоть весь мир знает, что я была любовницей посла, и Берча, и Боба Лебретона.

— Весь мир и так об этом знает.

— Тогда почему не сказать об этом прямо? Если тебе так необходимо выводить меня в твоих книгах — а ты, похоже, никак не можешь без этого обойтись, дорогой мой, потому что я уже три раза появлялась в них под разными именами, — то дай мне по крайней мере возможность нравиться читателям. Не лишай меня моего оружия. Кстати, когда ты в хорошем настроении, ты утверждаешь, что я умею создавать вокруг себя особую атмосферу, где бы я ни находилась. И, пожалуй, это довольно верно. В таком случае почему я не вижу этой атмосферы в твоем рассказе?.. Почему ты ее искажаешь?.. Понимаешь, мне не хватает в твоем рассказе моего норкового покрывала, моего лорнета, фотографии Пруста на моем столике, твоей книги с такой милой надписью.

— Короче говоря, Соланж, ты хочешь, чтобы я во всеуслышание объявил, что эта история — чистая правда и что случилась она именно с тобой?

— Ох уж эти романисты! — отвечала Соланж. — Ничего-то от них не скроешь. Они читают самые сокровенные наши мысли.

Когда Бертран Шмит вернулся домой, Изабелла, с нетерпением ожидавшая его, спросила:

— Ну как? Что сказала модель?

— Модель потребовала значительных исправлений.

— В самом деле? Каких же?

— Увидишь. Не люблю говорить о таких вещах, пока они не написаны. Это меня сковывает.

Он трудился целую неделю, дописывал, вычеркивал, колдовал над текстом и, наконец, доставил в «Отель Пьер» новую рукопись. Через два дня у него зазвонил телефон: это была не Соланж Вилье, а Боб Лебретон.

— Дорогой маэстро, — сказал он, — вы меня почти не знаете, хотя у нас много общих друзей, тем не менее я хотел бы с вами поговорить. Да, как можно скорее. Это очень важно, дело касается нашей доброй знакомой, госпожи Вилье.

— Госпожа Вилье поручила вам переговорить со мной?

— Нет, что вы! Госпожа Вилье ничего не знает о моем звонке. Я сам… В общем, я вам все объясню… Когда бы вы могли принять меня?

— Когда вам угодно. Если вы свободны, то хоть сейчас.

— Я сажусь в машину и лечу к вам.

Французский инженер Робер Лебретон, которого англоманка Соланж перекрестила в Боба, работал перед войной у Жака Вилье и постепенно стал его правой рукой во всех делах. Когда Вилье в июне 1940 года, после заключения перемирия, решил отправиться в Соединенные Штаты, Лебретон последовал за ним, и они вместе наладили в Рочестере крупное производство оптических приборов. Как и почему инженер Лебретон стал не только помощником мужа, но и любовником жены? Этого Бертран не знал. Лебретон был мужествен и недурен собой, однако он уже начинал полнеть, а во рту у него виднелся сломанный зуб, сильно портивший его внешность. «Может, ее соблазнило удобство ситуации? — размышлял Бертран. — Он всегда под рукой… А может, он информирует ее о делах мужа; она любит быть в курсе всех новостей — на всякий случай».

В дверь позвонили. Бертран пошел открывать.

— Как вы быстро… — сказал он Лебретону.

— У меня на утро намечена масса дел. А после обеда я непременно должен отправиться в Вашингтон. Но мне необходимо было повидаться с вами.

— Присаживайтесь… Хотите сигарету?

— Нет, спасибо… Господин Шмит, вы можете подумать, что я вмешиваюсь не в свое дело, но речь идет о спокойствии человека, который мне дороже всего на свете. Я имею в виду Жака Вилье.

— Жака Вилье? — удивленно переспросил Бертран, непроизвольно сделав ударение на слове Жак.

— Да, Жака Вилье… Вы удивлены, дорогой маэстро?.. Вы, может быть, не знаете, что Жак Вилье — не только мой патрон.

«Ну да, он еще и муж твоей любовницы, — подумал Бертран. — Это ведь в самом деле что-то вроде свойства».

Собеседник его тем временем продолжал:

— Он мой друг. Он — человек, который воспитал меня и которому я обязан всем. Должен вам сказать, что под его грубоватой внешностью скрывается ранимое сердце. Это такой чувствительный человек! Вы даже представить себе не можете, как много он делает для рабочих — без всякого шума, не ради саморекламы. Одним словом, я готов на все, лишь бы оградить его от неприятностей. Вчера вечером я зашел к Вилье. Дома была только госпожа Вилье — Жак, оказывается, уехал в Вашингтон, ему нужно повидать кое-кого из Пентагона. Так вот, она дала мне прочесть ваш рассказ в рукописи, которую вы ей оставили. Позвольте мне признаться, что рассказ этот меня неприятно поразил.

— В самом деле? — спросил Бертран, которому было и забавно, и немного досадно это слышать. — Чем же?

— Тем, что он до неприличия прозрачен; тем, что читатель не может не узнать в героях чету Вилье; тем, что, опубликовав его, вы доставите ненужные огорчения моему лучшему другу. Прошу прощения, дорогой маэстро, но не находите ли вы, что с вашей стороны некрасиво — да, я не побоюсь этого слова, — некрасиво наделять мужа вашей героини обликом и характером Вилье, вкладывать ему в уста любимые выражения Жака? Измените хотя бы то, что можно изменить без труда. Вилье высокого роста — сделайте мужа из рассказа коротышкой. Вилье худощав — опишите толстяка… Вилье носит очки — замените их моноклем… Вилье промышленник — выведите судовладельца или химика… Соланж блондинка — превратите ее в брюнетку или шатенку… Одним словом, сделайте что хотите, на то вы и писатель, чтобы пустить в ход воображение и сбить недоброжелателей со следа.

— Простите меня, — сказал Бертран, — но я вынужден повторить свой вопрос: вас послала ко мне Соланж?