Чешские юмористические повести

— Кадя! Это Кадя! — пронеслось среди зрителей, а старый Кадя не успевал кланяться.

Шум, не смолкавший долгое время, утих, и трясущийся старичок Кадя произнес дрожащим голосом свою речь. Под продолжительные овации его сменил сгорбленный от старости Ваник, который, расплакавшись, так и не кончил своего выступления.

Бурным ликованием было встречено появление на трибуне команды Клапзубы во главе с раскрасневшимся отцом. Капитан Гонза в нескольких словах поблагодарил за оказанное им внимание и хотел уже сойти с трибуны, как его остановил новый взрыв ликования. Одиннадцать девушек в ярких спортивных костюмах поднялись на трибуну. Это были члены пражской и брненской «Славии», общества служащих в Карлине и тршебичского «Ахилла». Все как одна — известные спортсменки, непобедимые рекордсменки мира по бегу на все дистанции от шестидесяти ярдов до полумили, по прыжкам в длину и высоту, по метанию копья и толканию ядра. От имени чешских спортсменок они пришли поблагодарить мастеров футбола за их совершенную игру и заслуги и на память прикололи им небольшие почетные медали скульптора Гутфройнда  ^{48}. Клапзубовцы были очень удивлены и тронуты этим неожиданным чествованием, и сердца их сильно забились в мощной груди, когда красивые спортсменки прикалывали к ней каждая свою булавку. В эту минуту В. В. Штех взмахнул флажком, и военный оркестр грянул победный гимн Клапзубов.

Наконец виновники празднества сошли с трибуны, чтобы приступить к торжественной церемонии. В северо-восточном углу спортплощадки стоял плуг, украшенный лентами и венками, в плуг было запряжено несколько напайедльских лошадей, когда-то прославленных норовистых жеребцов, ныне от старости совсем присмиревших.

Старый Клапзуба принял от старшего кучера вожжи — честь руководить вспашкой он никому не уступил. Вспашка первой борозды была поручена представителю правительства, а именно — министру здравоохранения. Все присутствующие с удивлением отметили, что пашет он отменно. Вторую борозду провел английский посланник, затем дошла очередь до председателя Олимпийского комитета, заместителя председателя Международной футбольной федерации, председателя Союза, председателя всех больших спортивных объединений, представителя самоуправления, и, наконец, последнюю борозду вспахал скромный, но незабвенный учитель Яроушек, первый воспитатель героической команды…

На всем большом пространстве идеальной спортплощадки темнели на весеннем солнце коричневые перевороченные пласты, и вороны, вылетая из леса, садились в борозды и вытаскивали причитающихся им червей.

Тем временем оркестр расположился на опушке леса, и люди, устроившись вокруг на лужайках, пастбищах и прогалинах, закончили первую официальную часть торжеств грандиозным пикником. После обеда начались танцы, а к вечеру бесчисленные толпы потянулись к вокзалу, предварительно спев клапзубовцам их боевой гимн.

Вечер опустил темно-синий бархат сумерек на уже безлюдное поле. Во тьме выделялись только белые стены уютных домиков клапзубовцев; в своем одиночестве, отделенные лесом от Нижних Буквичек, после торжественного дня они казались еще более сиротливыми.

Но тем больше сердечности и теплоты ощущалось в старой халупе, все окна которой были необычно ярко освещены. За длинным столом в большой комнате сидели одиннадцать клапзубовцев и одиннадцать девушек, имена которых занесены во все таблицы мировых рекордов. Старый Клапзуба не мог допустить, чтобы девушки, преподнесшие им такой сюрприз, попали в страшную давку, неизбежную в этот день на вокзале. По согласованию с администрацией клубов он уговорил девушек остаться. Для них еще днем были приготовлены два белых домика, и вечером, когда все разъехались, мастера атлетики сели с мастерами футбола за семейный ужин.

Какое-то особое очарование охватило молодых людей. Клапзубовские ребята до сих пор еще не встречались с девушками. Если какая-нибудь и появлялась рядом с ними, то из-за своих претензий и мелочности она казалась им смешной или глупой. Каждая хотела тут же понравиться, каждая кокетничала и старалась кому-нибудь из них вскружить голову, и большей частью они бегали за клапзубовцами как сумасшедшие. Все это было противно здоровым, рассудительным и гордым юношам, кроме того, они боялись, как бы кто-нибудь из них не попался на удочку и не был потерян для команды. Тем приятнее было побеседовать с этими девушками, которые не кокетничали и не занимались пустой болтовней. Спортсменки на собственном опыте знали, что такое бег, как нужно правильно дышать, спрашивали об этом у клапзубовцев, и те с большой радостью делились с новыми приятельницами своими знаниями, советовали, как лучше достичь наиболее упругого прыжка или когда следует делать массаж. Эти специальные темы и веселые, интересные воспоминания о поездках за границу придали разговору за столом сердечный характер, и когда юноши проводили атлеток к их домикам и пожелали им доброй ночи, то все единодушно признали, что такого милого, товарищеского разговора они еще никогда не вели. Старый Клапзуба в этом горячо их поддерживал, а после того как ребята улеглись, он долго еще ходил возле халупы, с удовольствием попыхивая из королевской трубки. Только после полуночи, скрипнув калиткой, Клапзубова тихонько позвала его спать.

— Сейчас, сейчас, мать. Я бы только хотел еще взглянуть, все ли спокойно у девушек. Пойдем вместе, сейчас совсем тепло.

Клапзубова вышла, из будки выбежал Орешек, и все трое пошли вдоль вспаханного поля к домикам напротив. Там было тихо и мирно, свет погашен, ничто не нарушало покоя. Супруги Клапзубы пошли обратно. На половине пути старик остановился.

— Здесь спят девушки,— сказал он тихо,— а там — ребята. Дай бог, чтобы спортивная слава не стала помехой их счастья в жизни.

— Дай бог, отец,— прошептала Клапзубова. И оба на цыпочках вошли в тихую халупку.

Алло, море! Небо, солнце и безбрежие! Морская гладь в эти душные, знойные дни не шелохнется. Море мертво, словно убито вертикальными лучами, и нос парохода тщетно режет его на своей бесконечной дороге. По обе стороны парохода вода пенится, и от него убегают в бескрайнюю даль две борозды, а кругом все безжизненно и неподвижно. Движение судна почти незаметно, только порой на горизонте показываются розовые очертания гор, которые скорее похожи на сон, видение, фата-моргану. Иногда пароход приближается к ним и идет возле берега. Взору пассажиров предстает желто-красная пустыня, изредка мелькнут несколько пальм и домиков, запущенных селений, мужчины в белых бурнусах, женщины в полосатых юбках и караваны привязанных друг к другу мерно раскачивающихся верблюдов.

Клапзубовцы расположились в шезлонгах под большим тентом и, щуря глаза от ослепительно-яркого света, молча смотрят на проходящую перед ними панораму арабского берега. Когда духота и мучительная жажда становятся невыносимыми, они вспоминают лучезарную красоту Средиземного моря. Еще неделю назад жара казалась им немыслимой, а какой, в сущности, там был умеренный климат по сравнению с пеклом Красного моря! А какими красками переливалось Средиземное море! Какие облака плыли там по небу! Как бились и убегали волны, как они гнались одна за другой, разбивались и вновь вырастали… Полузакрыв глаза, клапзубовцы предаются воспоминаниям. Мысли их убегают назад, к ароматным борам и сочным дубравам, к лужайкам с желтеющими одуванчиками, к ручейку, что вьется среди ольхи, к спортплощадке на опушке леса, теперь уже перепаханной; возле нее стоит хибарка, там хозяйничает старушка и все время что-то бормочет. Они еще ни разу не оставляли мать так надолго; сейчас с ней только подлиза Орешек, да и тот уже стареет, полеживает и на чужих лает слабым голосом. Хорошо еще, что те одиннадцать девушек на вокзале клятвенно обещали по очереди ездить в Буквички, утешать и развлекать одинокую матушку. И все-таки по вечерам, когда на луга и леса опускается туман, матушка будет одиноко сидеть на ступеньках у двери, сложив руки на коленях, смотреть на мерцающие звездочки и думать о тех удивительных странах, по которым проедут ее муж и сыновья, чтобы в последний раз снискать себе славу и почет.