Неизвестный Кафка

252. Я со страхом вошел через боковой вход, я не знал, какова обстановка, я был маленьким и слабым, я с беспокойством оглядел свой костюм; было довольно темно, за пределами непосредственно окружавшего меня пустого пространства ничего не было видно, под ногами была трава, и я засомневался, туда ли я попал; если бы я прошел через главный вход, никаких сомнений не могло бы возникнуть, но я прошел через боковой; возможно, стоило вернуться назад и прочитать надпись над дверью, но я, кажется, припомнил, что никакой надписи там не было. Тут я заметил вдалеке какой-то тусклый серебристый свет, это придало мне уверенности, и я пошел в том направлении. Там был стол, в центре его горела свеча, вокруг сидели трое и играли в карты.

— Я правильно сюда пришел? — спросил я. — Мне нужно к трем картежникам.

— Это мы, — сказал один из них, не открывая глаз от карт.

253. Как дышит в лунном свете лес! то он сжимается и делается маленьким, тесным, с высоко торчащими деревьями, то растягивается, расправляет все склоны и становится мелким кустарником — и даже еще меньше: туманным миражом вдали.

254. А. Давай начистоту! Когда еще тебе случится так доверительно, как сегодня, посидеть за пивом с тем, кто тебя выслушает. Давай начистоту! В чем заключается твоя власть?

Да разве у меня есть власть? О какой власти ты говоришь?

Ты хочешь от меня увильнуть, скрытная ты душа. Может, твоя власть и заключается в твоей скрытности?

Моя власть! Уж наверное, у меня много власти, если я усаживаюсь в этом плюгавом трактире и натыкаюсь на старого однокашника, который ко мне подсаживается.

Ладно, тогда я с другой стороны зайду. Ты сам как считаешь, есть у тебя власть? Но теперь отвечай начистоту, иначе я встану и пойду домой. Считаешь ты, что у тебя есть власть?

Да, я считаю, что у меня есть власть.

Ну, то-то.

Но это никого, кроме меня, не касается. Никто не видит никаких следов этой власти, ни крупицы, — и я тоже.

Но ты считаешь, что у тебя есть власть. А почему тогда ты считаешь, что у тебя есть власть?

Это не совсем правильно так говорить: «я считаю, что у меня есть власть». Это чванство. Я — вот такой, какой сижу здесь: старый, дряхлый и грязный — не считаю, что у меня есть власть. Ту власть, о которой я говорю, употребляю не я, а другие, но эти другие подчиняются мне. Я, естественно, не могу этим гордиться, а могу только очень этого стыдиться. Либо я их слуга, которого они, по капризу больших господ, поставили над собой господином, тогда бы это еще ничего, тогда все было бы только видимостью, либо я действительно поставлен над ними господином — и что тогда мне, бедному, беспомощному старику, делать? Я без дрожи стакан от стола до рта донести не могу, а должен теперь править бурями и мировым океаном.

Ну вот, видишь, какая у тебя власть, и все это ты хотел скрыть. Но тебя знают. Хоть ты и сидишь всегда один в своем углу, каждый завсегдатай за этим столом тебя знает.

Что да то да, завсегдатаи много знают, я слышу лишь малую часть их разговоров, но то, что я слышу, — это моя единственная наука и опора.

Что? Да неужели ж ты и правишь так, как здесь услышишь?

Нет, конечно нет. А ты, значит, тоже из тех, которые верят, что это я правлю?

Так ты же сам только что это сказал.

Чтобы я что-то такое сказал? Нет, я сказал только, что считаю, что у меня есть власть, но я этой власти не употребляю. Я не могу ее употреблять, потому что хотя мои помощники уже здесь, но еще не на своих постах и никогда там не будут. Легкомысленные они, болтаются везде, где не надо, и со всех сторон смотрят на меня, а я все одобряю и киваю им. Так разве я тогда не прав, говоря, что у меня нет власти? И не называй меня больше скрытным.

255. — На чем держится твоя власть?

— Ты считаешь, что у меня есть власть?

— Я считаю, что у тебя огромная власть, и почти так же сильно, как твоей властью, я восхищаюсь сдержанностью и самоотверженностью, с которыми ты ее употребляешь, или, скорее даже, решительностью и убежденностью, с которыми ты употребляешь эту власть против самого себя. Ты не только сдерживаешь себя, ты даже борешься с собой. Я не спрашиваю о причинах, по которым ты так поступаешь, это твое своеобразнейшее своеобразие, а я спрашиваю только о происхождении твоей власти. Полагаю, я имею на это право, поскольку распознал эту власть так, как немногим до сих пор удавалось, и поскольку ощутил ее угрозу — чем-то бóльшим она, благодаря твоему самообладанию, еще не стала — как почти неотвратимую.

— На твой вопрос мне нетрудно ответить: моя власть держится на двух моих женщинах.

— На твоих женщинах?

— Да. Ты ведь их знаешь.

— Ты имеешь в виду тех женщин, которых я видел вчера у тебя на кухне?

— Да.

— На этих двух толстухах?

— Да.

— На этих женщинах! Я почти что не обратил на них внимания. Извини, но они выглядели как две кухарки. И они были не совсем опрятны, — небрежно одеты.

— Да, они такие.

— Ну, если ты что-то говоришь, я этому немедленно верю, но только теперь я понимаю тебя еще меньше, чем раньше, — до того, как узнал об этих женщинах.

— Здесь нет никакой загадки, все лежит на поверхности; я попытаюсь тебе это изложить. Значит, я живу с этими женщинами; ты видел их на кухне, но готовят они лишь изредка, а еду, как правило, берут в ресторане напротив, иногда за ней идет Рези, иногда — Альба. Собственно, никто не возражает против того, чтобы готовить дома, однако тут возникают слишком большие затруднения, так как они друг друга не переносят — то есть они прекрасно друг друга переносят, но только тогда, когда не нарушается покой их совместного проживания. Они могут, к примеру, часами мирно лежать рядом без сна на узком диване, что уже немало, если учесть их толщину. Но в работе они друг друга не переносят, тут же возникает спор, а из спора сразу же — драка. Поэтому мы согласились — разумную речь они очень хорошо понимают — работать как можно меньше. Это, кстати, соответствует и их характеру. Они считают, например, что на редкость хорошо убирают квартиру, а в ней при этом так грязно, что мне порог переступить противно; правда, когда уже преступил порог, легко привыкаешь.

Вместе с работой отпали и все поводы для споров, в частности, ревность — она им совершенно незнакома. Да и откуда взяться ревности? Я же их почти не отличаю одну от другой. Ну, может быть, нос и губы у Альбы еще более негритянские, чем у Рези, но, опять-таки, иногда мне кажется, что как раз наоборот. Может быть, у Рези несколько меньше волос, чем у Альбы, — собственно говоря, у нее уже просто непозволительно маю волос, — но разве я обращаю на это внимание? Я все равно их почти не различаю.

К тому же я ведь прихожу с работы домой только вечером, а днем сколько-нибудь продолжительное время вижу их исключительно по воскресеньям. И так как после работы я люблю бродить как можно дольше в одиночестве, то, соответственно, домой прихожу поздно. Из бережливости мы по вечерам свет не зажигаем. У меня в самом деле нет таких денег: содержание этих женщин, способных есть, вообще говоря, беспрерывно, съедает все мое жалованье. Значит, звоню я вечером в свою темную квартиру. И слышу, как они обе, пыхтя, подходят к двери. Рези или Альба говорит: «Это он» — и обе начинают пыхтеть еще сильнее. Окажись на моем месте кто-нибудь чужой, мог бы и испугаться.