Неизвестный Кафка

233. Никакой образ вы не должны себе…

234. Вечером в тесной комнатке сидела за чаем маленькая компания. Вокруг летала птица, ворон; он выщипывал у девушек волоски и лазил клювом в чашки. Собравшиеся не обращали на него внимания, пели и смеялись, и он обнаглел…

235. Обременительность. «Позанимайся с детьми», — сказали мне. Маленькая комната была переполнена.

Некоторых так прижали к стене, что это выглядело угрожающе; они, конечно, защищались и отпихивали остальных, так что вся масса находилась в непрерывном движении. Лишь несколько детей постарше, которые возвышались над остальными и которым нечего было опасаться, спокойно стояли у задней стены и смотрели на меня поверх голов.

236. Загонщики собрались вместе, это были сильные, но гибкие господа, они назывались загонщиками, однако в руках у них были розги; они стояли у задней стены зала торжеств и в промежутках между зеркалами. Я вошел вместе с моей невестой, это была свадьба. Из узких дверей напротив нас выходили родственники; они вывинчивались оттуда: полные женщины, а слева от них, пониже ростом, — мужчины в застегнутых доверху парадных мундирах, укорачивавших шаги. Некоторые родственники, увидев мою невесту, от удивления всплескивали руками, но пока еще было тихо.

237. Во время одной воскресной прогулки я отошел от города дальше, чем, вообще говоря, собирался. И поскольку я зашел уже так далеко, меня потянуло еще дальше. На одном пригорке стоял старый, весь изогнутый, но не очень высокий дуб. Он как-то напомнил мне о том, что все-таки пора, наконец, возвращаться. Уже довольно заметно вечерело. Я остановился перед ним, погладил его жесткую кору и прочел несколько нацарапанных на ней имен. Я читал их, не отдавая себе в этом отчета, это было словно какое-то детское упрямство, которое, раз уж я не собирался теперь идти дальше, по крайней мере удерживало меня здесь, чтобы не позволить мне пойти назад. Иногда подпадаешь под влияние таких сил; его легко сбросить, ведь это всего лишь что-то вроде ласковой шутки друга, но было воскресенье и спешить было некуда, а я уже утомился и поэтому поддавался всякому влиянию. Тут до меня дошло, что одно из этих имен — Йозеф, и я вспомнил своего школьного друга, которого так звали. В моих воспоминаниях он был маленьким мальчиком, наверное, самым маленьким в классе, мы с ним несколько лет просидели за одной партой. Он казался уродливым даже нам, хотя мы тогда более склонны были считать красотой силу и ловкость, а у него было и то и другое, — тем не менее он казался нам страшным уродом.

238. Мы выбежали на улицу. Перед домом стоял какой-то попрошайка с гармошкой. Его одежда — что-то наподобие мантии — была внизу так разлохмачена, словно материю с самого начала не отрезали от рулона, а грубо, с силой оторвали. И этому как-то соответствовало замешательство в лице попрошайки; казалось, его разбудили от глубокого сна, и он, несмотря на все старания, не мог прийти в себя. Он словно бы все время снова засыпал, а его все время заново будили.

Мы, дети, не осмеливались с ним заговорить и попросить, как других нищих музыкантов, спеть песенку. К тому же он все время обегал нас глазами, словно, хоть и замечал наше присутствие, но не мог так ясно осознать его, как хотел.

Итак, мы ждали, когда придет отец. Он был сзади, в мастерской, и на то, чтобы прошагать длинный коридор, ему понадобилось некоторое время.

— Кто ты? — громко и строго спросил он, неприветливо выглянув из ближайшей комнаты; возможно, он был недоволен нашим поведением по отношению к этому попрошайке, но мы ведь ничего не сделали и, во всяком случае, ничего еще не испортили.

Мы, насколько это было возможно, стали еще тише. Было вообще совершенно тихо, только шелестела липа перед домом.

— Я пришел из Италии, — сказал попрошайка, но так, как будто не отвечал, а признавал какую-то вину.

Казалось, он узнал в нашем отце своего господина. Он прижимал гармошку к груди, словно она должна была его защитить…

239. Он прижимал нижнюю губу к верхним зубам, смотрел перед собой и не шевелился.

— Твое поведение совершенно бессмысленно. Что все-таки с тобой стряслось? Твой магазин не блещет, но не так уж и плох, и даже если бы он прогорел, — а об этом ведь и речи нет — ты очень легко смог бы где-нибудь зацепиться, ты молодой, здоровый, сильный, способный, имеешь торговое образование, должен заботиться только о себе и матери, так что я прошу тебя, возьми себя в руки и объясни мне, почему ты вызвал меня в середине дня и почему ты так сидишь тут?

Возникла небольшая пауза; я сидел на подоконнике, он — на стуле в середине комнаты. Наконец он сказал:

— Хорошо, я тебе все объясню. Все, что ты говорил, правильно, но посмотри сам: со вчерашнего дня не переставая идет дождь, вчера около пяти вечера он начался, и сегодня — он взглянул на часы — в четыре часа дня он все еще идет. Ведь уже это, наверное, заставляет задуматься. Но если обычно дождь идет только на улице, а в комнатах — нет, то на этот раз, кажется, наоборот. Пожалуйста, выгляни в окно — ведь внизу же сухо, правда? Ну, вот. А здесь вода непрерывно прибывает. Да и пусть, пусть прибывает. Это плохо, но я это перенесу. Было бы желание, и ты это перенесешь; ну, всплывешь со своим стулом немного повыше, больших изменений от этого ведь не будет, все и так плавает, ну, будет плавать чуть выше. Но вот ударов дождевых капель по голове я не переношу. Это кажется мелочью, но именно этой мелочи я не переношу — или, возможно, я бы даже и это перенес, — я не переношу только свою беззащитность против этого. А я беззащитен; я надеваю шляпу, я раскрываю зонтик, я держу над головой доску — ничего не помогает: либо дождь просачивается сквозь все это, либо под шляпой, зонтиком, доской начинается новый дождь такой же ударной силы.

240. Я стоял перед горным инженером в его конторке. Это была дощатая будка, поставленная на глинистой, голой, лишь слегка выровненной земле. Над центром письменного стола горела электрическая лампочка без абажура.

— Вы хотите, чтобы вас приняли, — сказал инженер и подпер левой рукой лоб, перо в его правой руке замерло над какой-то бумагой. Он не задавал вопрос, он просто говорил сам с собой; это был тщедушный молодой человек ниже среднего роста, по-видимому, очень уставший; возможно, глаза у него были такими маленькими и узкими от природы, но казалось, что у него не хватает сил полностью их раскрыть. — Садитесь, — сказал он затем.

Там, однако, был только открытый сбоку ящик, из которого выкатились мелкие детали какого-то механизма. Инженер теперь совсем отодвинулся от письменного стола, только его правая рука все еще лежала на нем, не изменив положения, сам же он откинулся на спинку стула и, сунув левую руку в карман брюк, рассматривал меня.

— Кто вас прислал? — спросил он.

— Я прочел в одном отраслевом журнале, что сюда набирают людей.

— Понятно, — сказал он и усмехнулся, — значит, вы это прочли. Но вы очень грубо взялись за дело.

— Что это значит? — спросил я. — Я вас не понимаю.

— Это значит, — сказал он, — что сюда никого не набирают. А раз никого не набирают, то не можете быть приняты и вы.

— Конечно-конечно, — сказал я и в раздражении встал, — чтобы это узнать, мне не обязательно было садиться, — однако затем я взял себя в руки и спросил: — Не могу ли я здесь переночевать? Идет дождь, а до деревни больше часа пути.

— У меня нет комнат для гостей, — сказал инженер.

— А не могу ли я остаться здесь, в конторке?

— Я же здесь работаю, а там, — он показал в угол, — я сплю.

Действительно, в углу лежали одеяла и было брошено немного соломы, но там валялось столько разнообразных, едва узнаваемых вещей, главным образом инструментов, что до сих пор я не принимал это за постель.