Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Оливье Дюпра был в тех же годах, что и Пьер, но казался старше на несколько лет — до такой степени его очень смуглое, сухощавое и помятое лицо было изборождено резко очерченными морщинами. Черты у него были неправильные и в общем носили страдальческий отпечаток, которого нельзя было забыть. Черные глаза с влажным, бархатистым блеском, ослепительно белые, крепкие зубы, густые, пышные волосы придавали его физиономии какую-то животную грацию, если можно так выразиться, грацию, которая скрадывала выражение горечи, застывшее на его губах, лбу и особенно на щеках. Он не был высок, но плечи и руки изобличали силу.

Едва выйдя из вагона, он также обнял Отфейля с порывистостью, которая чуть не вызвала слезы у него на глазах, и оба несколько минут смотрели друг на друга, забыв, и тот и другой, предложить руку молодой женщине, которая, стоя на довольно высокой подножке, с полной бесстрастностью дожидалась, чтобы который-нибудь из молодых людей вспомнил про нее.

Госпожа Оливье Дюпра была двадцатилетним ребенком, очень красивым, очень изящным; но в ее красоте было что-то неуловимое, тонкое, почти острое: ее золотистые волосы были такого светлого тона, что от них веяло холодом; в ее голубых глазах в этот момент выражалось что-то такое непроницаемое, неопределимое, что часто появляется у новобрачных, когда они видят мужниных друзей детства. Что чувствовала она к этому избранному другу, который был шафером Оливье, — симпатию или антипатию, доверие или недоверие?

Она ничем этого не выдала, когда молодой человек подошел извиниться, что он не поздоровался с ней с самого начала, и помог ей сойти. Она кончиками пальцев едва оперлась на руку, которую протянул ей Пьер. Но это могло быть и вполне естественной сдержанностью. Точно так же, как и фраза, которой она ему ответила, когда он осведомился у нее об их путешествии, могла выражать только вполне естественное желание отдохнуть.

— Мы отлично попутешествовали, — сказала она, — но после такого долгого отсутствия очень хочется попасть наконец домой…

Да, эта небольшая фраза была вполне естественна. Но она могла также означать в устах этой тонкой и холодной женщины: «Мой муж захотел увидеть вас, и я не могла этому воспрепятствовать. Не заблуждайтесь: я очень недовольна…» По крайней мере, такое толкование ее слов невольно зародилось в голове Отфейля, и он был благодарен Корансезу, который подошел к ним и таким образом избавил его от необходимости отвечать. Поезд пошел дальше, очистив для гуляющих свободное место, и южанин подбежал с протянутой рукой, с улыбкой на устах.

— Здравствуй, Оливье… Ты меня не узнаешь?.. Корансез, твой сосед по классу риторики. Если бы Пьер дал мне знать, что ты в поезде, мы пропутешествовали бы вместе и почесали бы языки!.. Ты выглядишь чудесно, тебе будто всего двадцать лет… Представь же меня, пожалуйста, своей жене…

— Я его и в самом деле не узнал, — говорил Оливье через пять минут, сидя в карете, которая везла его с Пьером и женой в отель «Пальм». — А между тем он не изменился. Это настоящий южанин со всей своей фамильярностью, несносной, когда она искренна, и пошлой, когда это комедия. Из всех противных вещей нашей родины — а выбирать есть из чего — самая противная, я думаю, старый лицейский товарищ. Только потому, что вас записали вместе в один из тех безводных колодцев, которые называются французскими колледжами, только потому он называет тебя уменьшительным именем, тыкает… Ты часто виделся тут с Корансезом?

— Он, по-видимому, очень любит вас, господин Отфейль, — сказала молодая женщина. — Соскочив с поезда, он прямо бросился вам на шею…

— Он немного экспансивен, — отвечал Отфейль, — но, право, он добрый товарищ и был для меня большой поддержкой…

— Удивляюсь и тебе, и ему, — возразил Оливье, — но почему ты ни разу не говорил мне про это в своих письмах? Я был бы любезнее…

Ничего особенного не было в таком начале разговора, но этого оказалось достаточно, чтобы между тремя собеседниками прошла та струйка стеснения, которая иногда портит самые желанные встречи. Отфейлю послышался легкий упрек в словах друга о письмах, а в замечании госпожи Дюпра он снова почувствовал холод неприязни. Он замолчал.

В эту минуту экипаж подымался по холмистой дороге, по которой они спускались с Корансезом в то утро, когда шли на «Дженни», и белый силуэт виллы Гельмгольц показался слева из-за серебристой чащи олив. В душе молодого человека с необычайной силой восстал образ его любовницы, и он невольно сделал сравнение между своей дорогой, своей божественной Эли и женой друга. Маленькая француженка, сидевшая рядом с ним, слегка надменная и сухая, при всей своей блестящей элегантности вдруг показалась ему такой незначительной, жалкой, безликой, такой совершенно неинтересной рядом со стройным и страстным образом великосветской аристократки!

Вся особа Берты Дюпра была проникнута той особенной, несколько серенькой трезвостью, которая служит ясным признаком хорошо воспитанной парижанки. Это особый тип. Ее дорожный костюм вышел из мастерской известного мастера, но она так заботилась избежать всего, в чем хоть отдаленно проглядывала бы эксцентричность, что дошла до полного обезличенья. Да, она была красива, как красива хрупкая и нежная куколка из саксонского фарфора; но физиономия у нее была до такой степени сдержанная, губы сжаты, глаза немы, что это милое личико совсем не возбуждало желания знать, какая душа скрывается за ним. Было вполне очевидно, что в этой душе нет ничего, кроме мыслей, одобренных светом, благопристойных чувств и комильфотных желаний.

Такого сорта женщины обыкновенно ищут в муже человека, который много пожил, и Оливье, развратив свое соображение среди бесчисленных похождений на поприще блуда и прелюбодеяния, естественным образом пришел к женитьбе на этом ребенке, красота которого льстила бы его самолюбию мужа и в то же время безукоризненная манера держать себя не давала бы повода к ревности.

Не менее естественно было и то, что Пьер, воспитанный в среде, проникнутой условностями, и заразившийся ее воззрениями, лишь теперь заметил в молодой женщине явную бедность ее натуры, всю ее посредственность и убожество, лишь теперь — благодаря сравнению. Впечатления такого рода очень быстро вызывают то удаление, отступление души куда-то назад, которое объясняют многозначительным словом, весьма удобным при своей таинственности: антипатия.

Пьер не испытывал этой антипатии при всех прежних встречах, когда госпожа Дюпра была еще Бертой Лионнэ. Однако она должна была бы еще больше не понравиться ему в своей родной среде, рядом с отцом, самым церемонным бюрократом, и матерью, типичной матроной из высшей парижской буржуазии. Но тогда в душе молодого человека еще спали романтические струнки, а теперь опьянение любви пробудило их и он стал понимать такие нюансы в женской натуре, которые раньше ускользали от него.

Однако он слишком плохо умел читать в собственной душе и не мог уразуметь, до какой степени эти последние недели изменили его склад мыслей, а потому чувство резкого неудовольствия, охватившее его от присутствия Берты Дюпра, он объяснил простым способом, который помогает нам оправдать все наши ошибки в диагнозе чужих характеров:

«Что такое в ней переменилось?.. Я знал ее такой милой в то время, когда она выходила замуж! А теперь это совсем другой человек… Да и Оливье переменился. Он был так влюблен, нежен, весел! А теперь кажется индифферентным и даже печальным. Что такое происходит?.. Неужели он несчастлив?..»

Экипаж остановился возле отеля «Пальм», когда эта мысль формулировалась в голове Пьера с такой беспощадной ясностью. Он повторял свой вопрос, следя взглядом за Оливье и его женой, которые входили в подъезд. Они шли, совещаясь, как распорядиться относительно багажа и горничной. Походка их была совсем различная, совсем несогласная, и уж одно это изобличало, что между этими двумя людьми, вероятно, произошел тайный разрыв. Именно в таких мелочах — невольном подражании, перенимании жестов друг у друга — любовники и супруги яснее всего выдают тайную гармонию, которая соединяет их. Оливье и его жена «шли враждебно». Приходится создавать новые выражения, чтобы передать те нюансы в движениях, которых не определяли, не анализировали, но которые с неоспоримой очевидностью кидаются в глаза.