Свобода и любовь (сборник)

Внизу аккуратно адрес свой подписала, В конверт оба письма вложила. Языком конверт лизнула. Заклеила. И вдруг не умом – душою поняла: теперь конец.

Конец? Где же боль? От боли. Где же змейка-мучительница? Нет змейки.

Где тоска хмельная, сосущая? Нет и тоски.

Был Володя Американец – нет Володи. Стал «Владимир Иванович». О Владимире думает – Нину видит. О Нине думает – Владимир рядом рисуется.

Будто одно они стали для Васи. Неразлучные, нераздельные. Одно, а не больно. Пусть одно! Догорел уголек любви-страсти. Испепелился. На сердце тихо. Покойно. Как в саду после бури.

Вася у окна. На закат любуется. Закат бурный, в пурпуровых облаках, золотом окаймленных. Вороны кружатся, галдят, ночлега ищут.

Воздух сухими листьями, грибами, землей осенней пахнет. Душистый, бодрящий, знакомый. Не пряно-томящий, как у Владимира.

Дышит Вася, жадно воздух пьет.

Хорошо жить!

Перегнулась из окна. Во дворике Груша белье стираное с веревки на ночь снимает.

– Груша, а Груша! Иди скорее сюда. Новость у меня. Хорошая…

– И то иду.

Пришла, белье на постель бросила.

– В чем новость-то? Письмо, что ли, какое получила?

– Письмо-то письмо, да не я получила, а сама написала. Угадай кому.

Не иначе как Владимиру Ивановичу.

– Вот и ошиблась! Не ему. А сударушке, жене его, Нине Константиновне.

– С чего же это? дивится Груша.

– Видишь, Груша, прочла я это еще раз письмо Нины, жалость большая к ней в сердце у меня зародилась… Тоже ведь муку за меня принимала. Ребеночка ради меня лишилась… Терпела, горевала, страдала… А за что? Не соперницы мы с ней, не враги… Кабы не любя, по расчету Владимира у меня отнимала, не простила бы ей, зло на нее бы имела. А теперь, как все про нее поняла, за что? Любит она Владимира. Крепко любит… Любит больше моего… Ее и право… Ей без Владимира жизни нет. Так и пишет: без тебя пропаду. А мне-то нужен ли Владимир? Подумала я, Груша, подумала, и ясно мне стало, не о нем тоска моя. Кабы Володька Американец вернулся, дело другое бы было… О нем, Груша, тоска, о прежнем Володе. А ведь того-то, Американца, уже нет! И быть не может. Так чего же я Нину мучаю? Чего счастью ихнему на пути стою… Директора стерегу? Разве мне «директор» нужен?

– На что тебе директор? – соглашается Груша. – То-то и плохо: много своих от нас ушло, директорами позаделались. Да ты, Василиса, не тужи… Гляди, еще немало своих ребят осталось. Ты на беспартийных-то погляди! Там больше коммунистов найдешь, настоящих, пролетарских.

– И верно: своих, что ни день, прибавляется… А те?… Давно пролетарство свое за лампы да стеганые одеяла попроменяли… Не поймем мы друг друга… Вот и думаю я, Груша: чего я Нину-то мучу? Чего Владимира держу: не то женат, не то свободен. На что это мне? Конец надо сделать. Без злобы чтобы было… Довольно настрадались. Когда от Владимира уезжала, не так я это понимала. Все чего-то ждала. На что-то надеялась… Думала: уйдет от меня Владимир к другой – с тоски помру. Так, во хмелю-тоске, и сюда приехала. Дороги не видела… А как в партком пришла, за дело взялась, чужие заботы да горе обступили, тоски будто и не было… Поверишь ли, честно тебе скажу, в сердце ни муки, ни ревности… Тихо на сердце. Покойно.

– Слава те, Владычица! – Груша поспешно крестится, на иконку в углу глядит. – Недаром я, Василиса, все эти ночи на коленях Пресвятой молилась… Помоги женскому сердцу! Исцели Василису.

Вася улыбается;

– Ну и Груша! Неисправимая. Все еще в иконки веришь? А вот что верно ты сказала, так верно: исцелилась! Истинно так. Сколько месяцев будто во хмелю ходила. Себя не помнила. Жизни не видела. Партию забыла… А сейчас здорова. Все-то меня радует, все-то мне новым кажется. Было вчера, значит, будет и завтра!.. Владимира нет, партия есть… Так вот со мной и после тифа было, как выздоравливать стала.

– Только бы тебя опять хвороба твоя не взяла!.. Как начнет муженек покаянные письма писать…

– Нет, Груша, этому не бывать, – Вася раздумчиво головой качает. – Будто в сердце что перевернулось. Ни тебе горечи, ни тебе упрека. И к той, к Нине, вся ревность ушла. А жалость осталась. Бились мы все трое в заколдованном кругу, выхода искали… Злобу друг на друга имели. Выхода-то и найти не могли. Пока злоба не ушла. А как впустила я Нину в сердце свое, так сама из круга страданий и вышла… Не то что простила я ее, чего прощать-то? А как сестру пожалела, за страдания наши женские, за то, что не меньше моего муку терпела… Не по вине своей, а потому, что жизнь еще такая у нас непутевая… Пожалела я ее, Груша, и самой легче стало. Нет больше боли. Нет тоски. Нет страданий…

– Что же! Так и быть должно. Разлюбила, значит. Любовь всегда с муками сплетается. Чуть радость дала, глядишь, за радостью и горе тенью плетется. А как страданий нет – значит, и любви конец.

– Неверно, Груша. Не так ты толкуешь, – качает Вася головою. Не разлюбила я Владимира… Тут он, в сердце… Только любовь-то другая стала. Обиды нет в ней, злоба к нему ушла… Спасибо за прошлую любовь, за счастье наше прежнее. За что злобиться-то на Владимира? Пока любил, счастье наше было. Разлюбил, чья вина? А за прошлое спасибо… Будто Владимир братом стал, а Нина сестрою. Подумаю о них и не то что злоба или ревность, а самой на сердце теплее станет. Не веришь, Груша? Истинное слово!.. Было счастье наше, теперь их черед настал… Каждому свое право. Лишь бы злобы да обмана не было.

– Про обман-то ты верно сказала, а вот что Нину за сестру почитаешь, невдомек это мне… Мудришь чего-то, Василиса! Смотри, не перемудри, не перекоммунисть. Что простила Владимира да Нину – это, конечно, лучше. Простила – забыла. Из сердца да из памяти вон… А любить-то их не за что! Ты любовь-то свою, сердце свое лучше для рабочего люда сбереги. Туго сейчас ему приходится, веру в себя растерял… Мало ему теперь науки партийной, дай ему душевности, обогрей, обнадежь… Я хоть и беспартийная, а все вижу. Ты, Василиса, у меня спроси, я тебе всегда правду скажу. Коммунизм-то я не хуже тебя понимаю.

– Ты, Груша, наша. Это все знают. Вот только зачем ты в иконки веришь?… Ну, ну, не сердись! Не хмурься. Не буду. Не стану дразнить тебя да спорить. Сегодня, Груша, у меня будто праздник на сердце. Светло, легко, свободно… А знаешь, кто меня исцелил? Ну-ка? Угадай!

– Не придумаю.

– Федосеевы.

– Да что ты! Ну и исполать им за это! За этакое дело Федосеихе все ее грехи да мерзости простятся.

Смеются.

– А главной-то новости я, Груша, тебе так и не сказала… У докторши была. В положении я… Ребеночка жду.

– В положении? Груша руками всплескивает. Да как же это так? Да как же ты мужу-то волю дала? Как ребенка-то без отца оставила? Или по-модному аборт сделать собралась?

– Зачем аборт? Пусть растет ребеночек… А муж что? Одна слава, что «отцы»… Вот у Федосеихи трое, а Федосеев к Доре ушел…

– Да как же ты одна его растить будешь?

– Зачем одна? Организация вырастит. Ясли устроим… Тебя думала в ясли сотрудницей пристроить… Ты ребят любишь. Вот и будет ребеночек наш с тобой, общий…

– Коммунистический?

– Именно! – Забавно обеим.

– А теперь, Груша, скорей за укладку. Завтра рано поезд идет. Завтра на работу еду. По-своему поставлю. Алексеевич благословил… На работу опять!.. Радость-то какая, Груша, понимаешь?

Схватила Грушу за руки. Закружились, будто малолетки, по комнате. Чуть манекен не опрокинули. Хохочут – во дворе слышно.

– Жить надо, Груша! Жить! Жить и работать.

Жить и бороться. Жить и жизнь любить.

Как пчелки в сиренях!

Как птицы в гуще сада! Как кузнечики в траве!..

Александра Михайловна Коллонтай

Большая любовь

Повесть, 1927 год

I

Она не видела его семь месяцев, семь долгих месяцев. Когда они расставались, они думали, верили, что разлучаются «совсем», «навсегда»…

Прислонив голову к ее плечу и закрыв глаза, он говорил ей, что не в силах дольше выносить эту борьбу, эту двойственность, и лицо его казалось похудевшим, трогательно-детским и бесконечно милым ей…