Тайна корабля

Я с неудовольствием смотрел на маленькую каморку, которую мне в течение стольких дней предстояло называть своим домом. У правого борта было помещение для капитана; у левого две грязные каютки, одна над другой, примыкавшие за кормой к неопрятному буфету. Стены были желтые и сырые, пол черный и грязный; повсюду валялась солома, старые газеты и обломки ящиков; а в качестве украшений имелись только термометр, подаренный каким-то торговцем виски, да висячая лампа. Трудно было предвидеть, что не пройдет и недели, как я буду считать каюту веселой, светлой, уютной и даже просторной.

Я познакомился с комиссионером и его молодым другом, которого он привел с собою, чтобы, по-видимому, курить сигары; и когда мы выпили по стакану калифорнийского портвейна, чересчур сладкого и приторного для утреннего питья, он выложил на стол свои бумаги и созвал матросов. Они столпились в каюте и стояли, поглядывая то на потолок, то на пол, являя картину бараньего недоумения, с обычным видом желания и нерешимости плюнуть. Удивительный контраст с ними представлял китаец кок, спокойный, важный, выделявшийся опрятной одеждой, гидальго морей.

Вряд ли вам случалось когда-нибудь быть свидетелем последовавшего затем фарса. Законы о мореплавании в Соединенных Штатах составлены (благодаря неподражаемому Джо) в духе отеческой строгости и исходят из предположения, что бедный Джэк идиот, а противоположная сторона — мошенники и негодяи. Длинный и многословный список правил, своего рода корабельный билль о правах, должен быть прочитан отдельно каждому матросу. Я имел теперь удовольствие прослушать его пять раз кряду; и вы подумаете вероятно, что я хорошо ознакомился с их содержанием. Но комиссионер, почтенный человек, занимается этим не один год; и если мы вспомним аналогичные случаи священнической службы, то не удивимся, что он отбарабанил правила tempo prestissimo, не переводя духа; так что я, несмотря на выработанное практикой внимание образованного человека, уловил только часть, матросы же ничего не уловили. Не браниться, отдавая приказания, не носить при себе ножей; Мидуэй-Айленд или любой порт может быть назначен хозяином; оставаться в море не дольше шести месяцев, в порту выплачивать жалованье: такова, кажется, была суть этих необычайно многословных правил. Кончив чтение, комиссионер каждый раз глубоко переводил дух, и, вернувшись к своей обычной манере разговора, приступал к делу. «Ну-с, любезнейший, — говорил он, — вы поступаете матросом за столько-то долларов золотой американской монетой. Подпишите вашу фамилию, если она у вас есть и если вы умеете писать». Затем, когда матрос подписывал фамилию (с несказанным трудом переводя дух), комиссионер записывал его приметы, рост и прочее, согласно официальной форме. В этом описании наружности он, по-видимому, руководствовался собственным инстинктом, так как я ни разу не заметил, чтобы он взглянул на описываемого. Впрочем, капитан помогал ему обычным комментарием: «Волосы голубые, глаза русые, нос пять футов семь дюймов, рост курносый» — шуточки, надо полагать, такие же старые, как американский флот, и, подобно таким же шуткам за бильярдом, повторяемые с неизменным удовольствием. Особенно разыгрался юмор при найме китайца кока, который был зачислен на судно под прозвищем «Уэн Ленг» [25], заставившим его протестовать, а комиссионера самодовольно ухмыляться.

— Теперь, капитан, — сказал последний, когда матросы ушли и он свернул свои бумаги, — закон предписывает вам позаботиться о запасе белья для матросов и лекарствах.

— Надеюсь, я знаю это, — сказал Нэрс.

— Надеюсь, знаете, — ответил комиссионер и отправился восвояси.

Но когда он ушел, я обратился к Нэрсу с тем же вопросом, так как был уверен, что у нас нет с собой этих запасов.

— Ну, — проворчал Нэрс, — разве не лежат на пристани шестьдесят фунтов негритянской головы, да двадцать фунтов соли? Кроме того, я никогда не ухожу в плаванье без запаса лекарств в дорожном мешке.

Действительно, в отношении врачебных средств мы были богаты. Капитан захватил с собой обычный запас снадобий, которые, как это водится у матросов, ежедневно принимал сам, проявляя крайнюю непоследовательность и переходя от Красной Микстуры Кеннеди к Белой, и от сассапарели Гуда к сиропу тетки Зейгель. Было у него, кроме того, несколько наполовину опорожненных бутылок без ярлыков, так что Нэрс определял их содержимое по запаху и по догадке. «Пахнет, будто средство против поноса, — говорил он, — надо попробовать, тогда узнаю». Но по части белья не было ничего. Так предписываются и не выполняются отечественные законы!.. И шхуна отплыла, подобно множеству своих соседей, подлежа штрафу в шестьсот долларов.

Эта характерная сцена, о которой я так долго распространялся, была только моментом этого дня деятельности и волнений. Чтобы снарядить шхуну для плавания и сыграть свадьбу между рассветом и сумерками, требуются героические усилия. Весь день Джим и я бегали и метались, то хохотали, то чуть не плакали, совещались о неожиданных затруднениях, устремлялись (с подготовленным сарказмом на устах) к какой-нибудь неаккуратной модистке, наведывались на шхуну и к Джону Смиту и на каждом углу вспоминали (благодаря нашим же объявлениям) о нашем отчаянном положении. Среди этой суеты я улучил время осмотреть с полдюжины витрин ювелиров, и мой спешно купленный подарок был принят благосклонно. В самом деле, это было, кажется, последним (хотя не самым маловажным) из моих дел, законченных прежде, чем старик-пастор, лысый и благодушный, вышел из своего жилища и проследовал в контору, где, в сгущающихся сумерках, при холодном мерцании «Тринадцати Звезд» и ярком блеске сельскохозяйственной машины Джим и Мэми были превращены в одно существо. Обстановка была нелепая, но сама сцена милая, оригинальная и трогательная: у наборщиков были такие приветливые лица и красивые букеты, Мэми держалась так скромно, а Джим — как мне описать бедного, преобразившегося Джима? Он начал с того, что отвел пастора в дальний угол конторы. Не знаю, что он ему говорил, но имею основание думать, что он распространялся о собственном негодяйстве, так как говорил со слезами; а старик-пастор, искренне тронутый, утешал и ободрял его, и я расслышал фразу: «Уверяю вас, мистер Пинкертон, немногие могут сказать то же о себе», — из чего заключил, что мой друг смягчил под конец свои самообвинения какой-нибудь законной похвальбой. После этой исповеди Джим направился ко мне, и хотя не зашел дальше восторженного повторения моего имени и крепкого рукопожатия, но его волнение, подобно электрическому заряду, сообщилось и дружке. Наконец мы приступили к церемонии, все в растрепанных чувствах. Джим был вне себя, и сам священник обнаруживал сочувствие в голосе и жестах, а в заключение прочел отеческое наставление, поздравил Мэми (которую назвал «милочкой») со счастьем иметь такого превосходного супруга и заявил, что ему никогда не случалось венчать такую интересную парочку. Тут, в качестве нисходящего свыше благословения, явилась, deus ex machina, карточка Д. Б. Лонгтерста, с поздравлениями и четырьмя дюжинами Перье-Жуэ. Бутылка была откупорена, священник предложил тост за здоровье новобрачной, ее подружки хихикнули и пригубили, я произнес веселый спич со стаканом в руке. Но бедный Джим не дотронулся до вина. «Не пейте, — шепнул я ему, — в вашем состоянии вы опьянеете, как сапожник». «Спасибо, Лоудон! — ответил Джим, пожимая мне руку, — вы опять спасли меня!»

Тотчас затем последовал ужин у Франка, сопровождавшийся несколько натянутые весельем; после чего, забрав половину Перье-Жуэ, — больше я не хотел взять, — мы отправились в наемном экипаже на «Нору Крейну».

— Какой милый кораблик! — воскликнула Мэми, когда ей указали нашу миниатюрную шхуну; а затем, подумав, обратилась к дружке: — И какой вы храбрый, мистер Додд, — отправляетесь в океан на такой скорлупке!

Я заметил, что это обстоятельство подняло меня в ее глазах.

«Милый кораблик» представлял зрелище ужасающей суматохи, а его экипаж — картину усталости и дурного настроения. Кок таскал ящики из каюты в лазарет, а четверо матросов, потные и угрюмые, передавали их один другому со шкафута. Джонсон на некоторое время заснул у стола, а капитан, сердито насупившись, курил сигару в своей каюте.