Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Творчество Валье-Инклана относится к числу труднейших объектов изучения. Жанровое и стилистическое разнообразие его произведений столь велико, что к ним трудно применить цельную исследовательскую программу. Может быть, поэтому Валье-Инклан не стал «баловнем» литературоведов, хотя и давал повод для множества самых противоречивых, резких, приблизительных, интуитивистских и невнятных суждений. Цель настоящего предисловия заключалась в том, чтобы помочь читателю разобраться в сложностях творческой личности Валье-Инклана и помочь отрешиться от некоторых предубеждений, которые могли у него возникнуть в связи с чтением зарубежной критической литературы об этом, бесспорно, выдающемся писателе Испании, которая так удивительно богата первоклассными художниками слова.

Для прогрессивной испанской литературы и общественности ими Валье-Инклана было и остается символом неустанных исканий и смелых творческих находок, образцом суровой непримиримости ко всему трафаретному, вялому, пошлому и несправедливому.

Г. Степанов

СОНАТЫ

ЗАПИСКИ МАРКИЗА ДЕ БРАДОМИНА

Книга эта является частью «Приятных записок», которые уже совсем седым начал писать в эмиграции маркиз де Брадомин. Это был удивительный донжуан. Может быть, самый удивительный из всех! Католик, некрасивый и сентиментальный.

ВЕСЕННЯЯ СОНАТА

Начало темнеть, когда наша почтовая карета оставила позади Саларийские ворота и мы поехали по равнине, полной неясных и таинственных звуков. То была классическая итальянская равнина с ее виноградниками и оливковыми рощами, с руинами акведуков и мягкими очертаниями холмов, округлых как женские груди. Карета катилась по старой мощеной дороге. Мулы потрясали своей увесистою упряжью, и, в ответ на веселый прерывистый звон колокольчиков, в цветущих рощах пробуждалось далекое эхо. По краям дороги то и дело попадались старинные могилы; печальные кипарисы укрывали их своей благодатною тенью.

Карета катилась по старой дороге, и глаза мои, уставшие вглядываться во тьму, начали понемногу слипаться. В конце концов я уснул и проснулся лишь на заре, когда очертания луны, совсем уже бледной, таяли в небе. Вскоре, все еще скованный сном и холодом ночи, я услышал пение петухов и журчание ручейка, который, казалось, пробуждался вместе с солнцем. Вдали, на бледном розовеющем небе, вырисовывались черные силуэты зубчатых стен. То был старинный, благородный, благочестивый город Лигурия.

Мы въехали в город через Лаурентинские ворота. Карета катилась медленно, и колокольчики наших мулов пробуждали на пустынных, поросших травою улицах эхо, казавшееся какой-то насмешкой, едва ли не кощунством. Три похожие на тени, сгорбленные старухи ждали у дверей церкви, все еще запертой, хотя в других церквах звонили уже к ранней мессе. Карета выехала на улицу садов, больших домов и монастырей, старинную улицу, вымощенную плитами, гулко разносившими каждый звук. Под темными карнизами крыш порхали воробьи, а в глубине улицы, в нише, догорала лампада. Мулы шагали не спеша, и мне удалось хорошо разглядеть статую мадонны. На коленях у нее был младенец. Он весело вытянул ручонки, чтобы достать ими рыбку, которую мать его держала в руке и показывала ему, словно играя с ним в игру простосердечную и блаженную. Карета остановилась. Мы оказались у ворот Клементинской коллегии.

То были счастливые времена папы-короля, ^{2} и Клементинская коллегия сохраняла все свои былые прерогативы, привилегии и доходы. В то же время это была обитель знаменитых мужей, которую называли также «сокровищницей наук». Ректором ее долгие годы был знаменитый прелат, монсиньор Стефано Гаэтани, епископ бетулийский, происходивший из рода князей Гаэтани. Для этого-то мужа — воплощения евангельских добродетелей и теологической премудрости — я и привез кардинальскую шапочку. Его святейшеству было угодно оказать мне в мои молодые годы великую честь, избрав меня из числа своих гвардейцев для этой почетной миссии. Я происхожу из рода Бибьена ди Риенцо по линии моей бабки со стороны отца, Джулии Альдегрины, дочери князя Массимо ди Бибьена, отравленного в 1770 году знаменитой актрисой Симонеттой де ла Кортичелли, которой отведена пространная глава в «Мемуарах» кавалера де Сентгальта. ^{3}

Два педеля в сутанах и шапочках прогуливались по дворику. Оба были стары и церемонно вежливы. Увидев меня, они устремились мне навстречу:

— Великое несчастье, ваша светлость! Великое несчастье!

Я остановился и посмотрел на того и другого:

— Что случилось?

Оба педеля вздохнули. Один из них начал:

— Наш досточтимый ректор…

Другой, весь в слезах, назидательным тоном его поправил:

— Возлюбленный наш отец, ваша светлость! Наш любимый отец, наш учитель, наш пастырь умирает. Вчера, будучи в доме сестры, он почувствовал себя плохо…

И тогда другой педель, который молчал и только утирал слезы, в свою очередь, поправил его:

— У княгини Гаэтани. Испанки, которая была замужем за старшим братом его высокопреосвященства, князем Филиппо Гаэтани. Года еще не прошло, как он погиб на охоте. Еще одно великое несчастье, ваша светлость!..

Я не дал ему договорить и нетерпеливо спросил:

— Монсиньора перевезли в коллегию?

— Княгиня не согласилась. Я ведь уже сказал вам, что он при смерти.

Я горестно опустил голову:

— Да свершится воля господня!

Оба педеля благочестиво перекрестились.

В глубине галереи строго прозвучал серебряный колокольчик, словно призывая к литургии. Люди шли со святыми дарами к монсиньору; оба педеля обнажили головы. Вскоре под сводами вереницей потянулись семинаристы — это было длинное шествие гуманитариев и теологов, бакалавров и докторов. Они проходили двумя рядами и глухо бормотали молитвы. Скрещенными руками они прижимали к груди шапочки; развевающиеся полы накидок скользили по каменным плитам. Преклонив колена, я смотрел, как они проходят мимо. Бакалавры и доктора разглядывали меня. Мой плащ папского гвардейца, не оставлял сомнений насчет того, кто я такой, и они шепотом переговаривались об этом друг с другом. После того как все прошли, я поднялся с колен и направился вслед за ними. Колокольчик, возвещавший о соборовании, звучал уже на углу улицы. Время от времени какой-нибудь благочестивый старец выходил из дома с зажженной лампадой в руке и, осенив себя крестным знамением, присоединялся к процессии. Мы остановились на пустынной площади напротив дворца, все окна которого были освещены. Процессия постепенно заходила в просторный вестибюль. Под сводами здания гул толпы стал тише, и серебряный звук колокольчика победоносно воспарил над приглушенными, едва слышными голосами.