Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Однако поиски литературных прототипов героя четырехчастного цикла и эстетических образцов, послуживших основой для сочинения «Сонат», обнаружат сомнительную ценность, если мы не обратимся к той реальной действительности, которая вызвала к жизни одно из главных произведений Валье-Инклана.

Культурно-политическая эволюция Испании конца XIX — первого десятилетия XX века во многом определила творческую судьбу писателя. Давно осел уже даже пепел, взмывшийся было ввысь возрожденческим порывом. Блеск золота, блеск костров инквизиции, два столетия тоски по былой славе, и вдруг — национальная катастрофа 1898 года. Близорукие потомки «славных» конкистадоров окончательно лишились «права на иллюзии», которыми они тешили себя в послевозрожденческий период.

В течение четырех месяцев (почти один сезон года!) Испания вела войну с Соединенными Штатами Америки и потерпела позорное поражение. Некогда великая держава вдруг превратилась в задворки Европы, в маленькое провинциальное государство дальнего европейского Запада. В Манильском заливе на Филиппинах американцы полностью разгромили испанскую эскадру. Противник поплатился за это жизнью… семи своих солдат. В морской битве в заливе Сант-Яго (Куба) американцы, потеряв одного солдата, разбили испанскую эскадру и взяли в плен свыше полутора тысяч человек. Испанская колония Порто-Рико была отдана без боя. Испания утратила все свои колонии в Атлантическом и Тихом океанах. Теперь уже ничто не связывало Испанию с Новым Светом, некогда открытым и ею завоеванным. «Нет уже ни нации, ни войска, ни флота, ни народа, ни денег, ни стыда — ничего нет», — писал пятнадцатью годами позже испанский историк Анхель Сальседо. Валье Инклан устами маркиза де Брадомина через четыре года произнес полные горечи слова: «О, мой старый народ, народ солнца и быков, сохрани же на веки вечные твой дух лжи и кичливых преувеличений и погружайся в сон под звуки гитары, утешаясь в своей великой скорби по монастырской похлебке, которую ты привык раздавать неимущим, и по утраченным тобою навсегда, далеким вест-индским владениям». Вряд ли эти слова мог произнести «циничный и галантный аристократ», каким представляют себе Брадомина иные литературные критики. Непохоже, чтобы «типичный» Дон Жуан обладал столь острым восприятием истории.

Далеко не все мыслящие испанцы сумели осмыслить разразившийся кризис как закономерный финал, как вынесение сурового приговора той политике правивших и правящих классов, групп и каст, которые формировали национальную историю по законам классового эгоизма и личного произвола. Только выдающиеся испанцы могли понять, что катастрофа конца века — не фатальная случайность, а историческая необходимость. Именно такой конец и можно было ожидать для страны, где религиозный фанатизм обрел материальное выражение в кострах инквизиции, где национальная нетерпимость возводилась в ранг высшей добродетели, где отстаивание принципа «каждый человек есть сын дел своих», защита понятия чести переродились в чванливую болтовню о благородстве по крови. Испания долго, слишком долго паразитировала за счет колониальных народов. Средневековый «империализм» с его суровыми уроками не стал предостережением для поборников «настоящего» современного империализма. Методы правления в Испании всегда напоминали «худшие образцы восточной деспотии» (Маркс), а номинальность суверенов не мешала им быть деспотами. Старые общества часто провожались смехом. Старая Испания тоже заслуживала таких проводов. Однако она не уходила и не ушла. Она и до сих пор дает себя знать, порой очень злобно и по-средневековому жестоко.

В обстановке всеобщего уныния, разброда и шатаний образовалось и течение, которое сами его создатели — творческая интеллигенция — назвали «поколением девяносто восьмого года». Хронологический принцип наименования не скрывал более жестокого названия: «поколение катастрофы», поскольку сама жизнь, исторический опыт испанцев свел в синонимическую пару дату «девяносто восьмой год» и слово «катастрофа». Различия наблюдаются не только в поколении отцов и детей, но и внутри самих поколений. «Поколение девяносто восьмого года» было весьма пестрым и неоднородным по составу. К нему принадлежали люди разных идейных принципов и ориентаций: сторонник «европеизации» провинциальной Испании социолог и публицист Хоакин Коста, сочувствующий анархистам Пио Бароха, философ-аристократ, ненавидевший «вульгарную» массу Ортега-и-Гасет и темпераментный защитник идеи о самостоятельности испанского пути духовного обновления Испании Мигель де Унамуно.

Годы идейных исканий не сцементировали этих людей в единую политическую группу. Наоборот, с течением времени выяснилось, что сама надежда на более или менее прочное единение — это иллюзия. Рамиро Маэсту позже превратился в яростного противника «советского коммунизма», а защитник «испанского пути духовного возрождения» Мигель де Унамуно — в защитника Советского Союза. Рамон дель Валье-Инклан, которого буржуазные критики называли «традиционалистом, живущим настроениями», «мистиком» и «карлистом», смело говорил о своем намерении посетить Советский Союз как о «сильнейшем желании своего сердца».

Когда разразилась национальная катастрофа, Валье-Инману было около тридцати лет.

Начало творческой деятельности Валье-Инклана и достижение им неоспоримого успеха в такой традиционно литературной стране, как Испания, хронологически совпадают, что случается не столь уж часто.

Биографы Валье-Инклана не забывают упомянуть о том, что великий писатель, выдающийся стилист и реформатор литературного языка испытал во время обучения в школе два жестоких провала. Будущий классик испанской литературы не сумел сдать экзаменов по испанскому языку и по латыни. Однако эти курьезные провалы, равно как и провал по университетскому курсу «международного права», никак не отразились на последующей судьбе писателя. Гораздо важнее обратить внимание на другие факты биографии Валье-Инклана.

Уже первая поездка в Мадрид дала возможность провинциалу-галисийцу увидеть собственными глазами «огромное страшилище» (inmenso esperpento). Первые яркие впечатления от этого «чудища» и «путала» найдут позже отражение в его цикле «эсперпентос» (общее название «Вторник карнавала»: «Рога дона Фриолеро» — 1923; «Светоч богемы» — 1924; «Пара платья покойника» — 1927). В начале 1892 года он отправился в Мексику. Юноша давно мечтал увидеть своими глазами ту историческую площадку, на которой разворачивались события четырехвековой давности: завоевание страны ацтеков.

В составленной позже автобиографии факт самого путешествия излагается в свойственной Валье-Инклану манере: «Как только я достиг того возраста, который называется юностью, и как только я испытал первые любовные неудачи, я отправился в Мексику на корабле „Далила“, который во втором рейсе потерпел крушение у берегов Юкатана. В то время я был немного поэт, не имел житейского опыта, а голова была полна всяких историй… Я мечтал совершить великие подвиги, вроде тех, которые совершали искатели приключений в прошлые века, и совершенно ни во что не ставил славу литератора. На борту „Далилы“ — я с гордостью вспоминаю об этом — я убил сэра Роберта Джонса. Это была месть, достойная Бенвенуто Челлини. Я расскажу, как это произошло, хотя вы вряд ли сумеете оценить красоту подобного поступка. Впрочем, лучше будет, если я вам ничего не скажу, иначе вы содрогнетесь от ужаса». В связи с этим способом преображения действительности (например, смещение временного плана, «домысленные факты», «наговоры» на себя) мы получаем счастливую возможность сопоставить три вида явлений: реальный факт, преображенный «факт» в автобиографии и мексиканская атмосфера в великолепно написанной «Летней сонате». Необходимо подчеркнуть, что факты биографии Валье-Инклана весьма своеобразно отразились в самой тональности «Сонат». Первый мотив, который зазвучал к «Осенней сонате», был галисийским мотивом. Символика осени, традиционно связанная и связываемая с увяданием, уходом, расставанием, приобрела у Валье-Инклана особый смысл, особое содержание. Отнесение любви в прошлое дало возможность умножить тоску по утрате высшего дара. Это личная тема. Но с нею переплетается и другая, более широкая общественная и историческая тема давно увядшей Галисии.