Анаконда

Иногда он подписывал первый попавшийся контракт и уплывал вверх по Паране. Ему всегда с удовольствием выдавали аванс, потому что работник он был хороший. Так, переходя из одного порта в другой, он облазил их, все, стараясь подобраться к тому, который был ему нужен. Но напрасно. Всюду его нанимали с удовольствием, но только не в Пуэрто Профундидад: здесь он был лишним. Тогда на него опять находила тоска и апатия, он возвращался в Посадас и проводил там несколько месяцев, нервничая и обливая свои усики духами.

Пролетели еще три года. За это время менсу только раз появился в Верхней Паране, он пришел к выводу, что теперешний его способ добывания средств к существованию гораздо менее утомителен, чем работы на пристанях. И если раньше у него уставали руки, то теперь у него постоянно уставали ноги, но это было ему по душе.

В Посадас он посещал только Бахаду {3} и порт, во всяком случае, он никуда больше не любил ходить. Он не вылезал из индейского квартала: заглядывал в ранчо то к одной менсуанке, то к другой, шел в таверну, потом в порт, где шумно вместе с другими отмечал отъезд очередной партии пеонов и заканчивал день на танцах.

— Эге, приятель! — кричали ему пеоны. — Тебе, видно, надоел топор? Танцорки больше по душе, а?

Индеец улыбался, довольно поглаживая свои усики и напомаженную шевелюру.

Но однажды он внезапно поднял голову, оглянулся и стал внимательно прислушиваться к разговору вербовщиков, которые предлагали очень приличный аванс группе только что высадившихся менсу. Нанимали на работу в порт Кабриува, это почти у самых гуайрийских порогов, недалеко от пристани, где хозяйничал Корнер. Там скопилось много леса, и срочно требовались рабочие. Предлагали хорошую плату и водку.

Два дня спустя только что прибывшие менсу, изможденные девятимесячным трудом на сплаве леса, уже возвращались обратно, спустив за сорок восемь часов неистового, дикого разгула все двести песо {4} аванса.

Пеоны были немало удивлены, когда среди них появился бравый индеец.

— И ты с нами, приятель? — кричали ему. — Что, опять за топор? Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!..

Они приплыли в Кабриува, и в тот же вечер их бригаду поставили вязать плоты.

Работали два месяца под палящим солнцем, сбрасывая при помощи лома бревна в реку и так напрягаясь, что у всех семерых жилы на шее натягивались как тетива.

Потом пришлось работать в воде и, имея под собой двадцать брас {5} глубины, вплавь соединять бревна, подтаскивая их друг к другу, и неподвижно стоять потом у одного конца бревна, так что из воды выглядывали только голова и руки. Спустя четыре часа, а то и все шесть, человек взбирался на плот, вернее его втаскивали, потому что он совершенно коченел. Не удивительно, что у администрации припасено немного водки на такой случай, единственный, когда нарушался закон. Человек опрокидывал стопку и снова прыгал в воду.

Менсу вместе с другими выполнял этот тяжелый труд и на огромном плоту спустился к Пуэрто Профундидад. Он, собственно, на это и рассчитывал, чтобы добраться до порта. Действительно, в управлении его или не узнали, или из-за срочной работы просто не придали значения его приезду. Во всяком случае, ему и еще трем пеонам поручили проводить стадо мулов в Каррерию, и на следующее же утро они двинулись по большаку, погоняя скотину.

День выдался очень жаркий. Лес сплошной стеной возвышался по обеим сторонам красной дороги, залитой ярким солнцем. В тишине сельвы становилось более ощутимым одуряющее Дыхание раскаленного песка. Ни дуновения ветерка, ни птичьего щебета. Под палящим солнцем замолчали даже цикады, а мулы, окруженные роем оводов, уныло брели по лесной дороге, опустив сонные головы, чтобы не видеть ослепительного света.

В час дня пеоны сделали остановку, чтобы выпить мате {6}. Немного спустя они увидели своего хозяина, одного, верхом, в широкополой соломенной шляпе. Корнер подъехал и спросил что-то у близ стоящего пеона. Вдруг в человеке, нагнувшемся над чайником, он узнал менсу.

И без того красное лицо Корнера побагровело еще больше, и он резко выпрямился в седле.

— Эй, ты! Что ты здесь делаешь? — закричал он злобно.

Индеец медленно поднял голову.

— Похоже на то, что вы разучились здороваться, — ответил он, сделав несколько шагов навстречу хозяину.

Корнер выхватил револьвер и спустил курок. Выстрел раздался, но пуля пролетела мимо. Ударом мачете пеон выбил револьвер, с прилипшим к курку указательным пальцем Корнера. Еще секунда, и тот уже лежал на земле, подмятый под индейца.

Пеоны замерли, восхищенные смелостью своего товарища.

— Идите! — крикнул он им прерывающимся голосом, не поворачивая головы.

Они пошли, покорно погоняя хозяйских мулов, и скоро скрылись из виду.

Тогда менсу, все еще не давая Корнеру подняться, отбросил далеко в сторону нож хозяина и быстро выпрямился. Теперь в руках он держал хлыст, сделанный из кожи тапира.

— Вставай! — приказал он.

Корнер, весь в крови, встал, отчаянно ругаясь, и попробовал перейти в наступление. Но хлыст с такой силой опустился на его лицо, что он повалился снова.

— Вставай! — повторил менсу.

Корнер поднялся.

— Иди!

Корнер, обезумевший от ярости, попытался снова наброситься на менсу, но хлыст с сухим, жутким треском опустился ему на спину.

— Иди!

Корнер повиновался. Унижение, чуть не вызвавшее апоплексический удар, кровоточащая рука, усталость — все это заставило его повиноваться. Все же время от времени перенесенное оскорбление заставляло его останавливаться и разражаться ругательствами. Но менсу как будто ничего не слышал. Хлыст снова и снова безжалостно опускался на его затылок.

— Иди!

Так они и шли, вдвоем, менсу чуть позади, по лесной дороге, к реке. Солнце жгло голову, обувь, ноги. Как бы задремав, притихла сельва, молчали и люди. Только иногда слышался свист хлыста, скользящего по спине Корнера.

— Иди!

За пять часов такой ходьбы, преодолевая километр за километром, Корнер испил полную чашу унижения и боли. Избитый, тяжело дыша, чувствуя, как в голову то и дело с силой ударяет кровь, он тщетно пытался несколько раз остановиться. Менсу ничего не говорил больше, но плеть делала свое дело, и Корнер снова шагал.

Когда солнце опустилось уже совсем низко, они, чтобы обойти стороной полицейское управление, свернули с большой дороги на тропинку, которая тоже вела к Паране. Корнер, потеряв таким образом последнюю надежду на спасение, лег на землю, решив не сделать больше ни шагу. Но менсу как топором начал снова рубить плетью.

— Иди!

После пятого удара Корнер поднялся. За последние четверть часа на голову и на спину Корнера, который шатался как пьяный, удары падали через каждые двадцать шагов.

Они подошли к реке и, двигаясь вдоль берега, добрались до плота. Менсу заставил Корнера взойти на него. Добравшись до другого его конца, Корнер, окончательно обессилев, упал ничком, лицом на руки.

Менсу подошел к нему.

— А теперь, — он замахнулся, — вот это, чтобы ты научился здороваться, а это — чтоб не бил людей…

И плеть, все с той же беспощадной, ровной силой, падала и падала то на лицо, то на затылок Корнера, покрываясь окровавленными прядями волос.

Корнер больше не двигался. Менсу разрезал веревки, которыми плот был привязан к берегу, сел в лодку, прикрепил веревку к корме и с силой начал грести.

Хотя для такого большого плота толчок, казалось, был не сильным, его было вполне достаточно. Плот медленно повернулся, вошел в течение, и менсу обрезал веревку.

Солнце зашло, и все кругом, еще два часа тому назад такое раскаленное, теперь наполнилось свежестью и могильным покоем. Небо было еще зеленым, и плот, медленно кружась, постепенно исчезал в прозрачной дали уругвайского берега, лишь иногда появляясь, теперь уже в виде тонкой полоски.