Анаконда

В сентябре 1936 года усиливается тяжкий недуг, которым писатель страдал в последние годы. 19 февраля 1937 года, узнав о том, что у него нет никакой надежды на выздоровление, одинокий и больной Кирога кончает жизнь самоубийством.

Далеко не все произведения, составляющие наследие Кироги, может принять советский читатель. Болезненный пессимизм, жестокое безразличие к судьбам героев, действующих на страницах некоторых его рассказов, — все это глубоко чуждо нашей литературе, проникнутой гуманизмом. Однако нельзя забывать эпохи, среды, а также тяжелых личных обстоятельств жизни уругвайского писателя. Одно несомненно для всякого, кто прочтет его лучшие рассказы и сказки: Кирога был по-настоящему честным художником, для которого правда жизни, часто суровая и безжалостная, являлась главным и непременным условием литературного труда. Не случайно Кирога, по свидетельству биографов, будучи передовым человеком своего времени, хорошо знал и глубоко ценил русскую классическую литературу, читал и по многу раз перечитывал произведения Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова, Горького. Сам блестящий мастер короткого рассказа, он считал Чехова одним из своих непосредственных учителей в области этого жанра. Оценивая роль Горького в своей литературной деятельности, Кирога писал: «…его жизнь и творчество были для меня самым больший уроком, который я усвоил в области теории и практики искусства».

Есть в литературной и общественной деятельности Кироги моменты, которые делают его особенно близким и понятным для нас: он горячо любил свободу, был непримиримым врагом религиозного фанатизма и убежденным противником войны. Антиклерикальные и антивоенные мотивы его творчества отчетливо звучат в таких его обличительных рассказах, как «История грамматическая и божественная», «Европа и Америка», «Бельгийские кладбища», «Что делать?», «Эпизод» и др. Хорошо понимая, что войны являются естественным порождением общества, основанного на частной собственности, Кирога пророчески писал в одной из своих статей: «В жизни торжествуют волчьи законы… Именно они ввергли Запад в войну 1914 года и неизбежно будут вовлекать его в новые столкновения до тех пор, пока честь и авторитет нации будут измеряться ее кошельком, пока для умножения богатств будет применяться насилие, пока людей будут превращать в волков, алчущих обогащения…» «Свобода… равенство… братство… были лишь мигом светлой надежды; и с новой силой Запад опять начинает поклоняться своему кровавому золотому тельцу».

Кирога был до конца искренним и честным художником Латинской Америки, одним из тех, кто высоко поднял престиж уругвайской литературы далеко за пределами своей родины.

С. Мамонтов

Пощечина

Акоста, буфетчик с «Метеора», парохода, поднимавшегося раз в две недели вверх по Верхней Паране, очень хорошо знал одну истину, а именно: ни с чем на свете, даже с течением этой самой реки, нельзя сравнить быстроту действия четверти водки, попавшей в руки артельных рабочих на берегу. Случай с Корнером подтвердил это.

На Верхней Паране существует строгое правило или, если хотите, закон, который, впрочем, имеет одно исключение: здесь запрещено продавать рабочим водку. В магазинах ее нет, и ни одна бутылка никоим образом не должна попасть к ним в руки. Жизнь менсу {1} на лесосплавных пристанях так тяжела и безрадостна, что лучше не будоражить их мыслей. Сто граммов спирта на душу — и самая дисциплинированная артель через два часа взорвется как бомба.

Акоста не хотел доводить дело до такого серьезного исхода и занимался только мелкой контрабандой, поднося рабочим по рюмке тут же на пароходе, при выходе из каждого порта. Капитан знал это, как, впрочем, и все пассажиры, в основном хозяева и надсмотрщики. Но поскольку ловкий коррентиец не превышал безобидных доз, все шло как нельзя лучше.

И вот однажды судьбе было угодно, чтобы Акоста, уступая настояниям взбудораженной толпы пеонов, немного ослабил тетиву своей осторожности. Поднялось нечто невообразимое — в воздухе замелькали в головокружительной пляске сундучки рабочих и гитары.

Скандал был большой. Пришел капитан, а следом за ним почти все пассажиры. На сей раз в пляску пустился хлыст, и плясал он по чрезмерно буйным головам. Для капитана это было привычным делом: удары ложились часто и безжалостно. Буря тут же улеглась. Тем не менее капитан приказал привязать за ногу к мачте одного из менсу, самого неспокойного, после чего все пришло в норму.

Тогда взялись за Акосту. Хозяин артели, он же владелец порта, где остановился пароход, напустился на буфетчика:

— Только вы виноваты во всем! Из-за каких-то несчастных десяти сентаво вы губите пеонов и устраиваете беспорядки!

Буфетчик, метис по происхождению, оправдывался как мог.

— Молчите, у вас нет совести! — не унимался Корнер. — Из-за десяти несчастных сентаво… Уверяю вас, как только мы прибудем в Посадас, я доложу о ваших проделках Митанну.

Митанн был владельцем «Метеора», но это очень мало тревожило Акосту, который наконец потерял терпение.

— Если уж на то пошло, — сказал он, — вас это совершенно не касается… Не нравится — жалуйтесь кому хотите… За своей стойкой хозяин я.

— Это мы еще посмотрим! — пригрозил Корнер, поднимаясь по лесенке. И вдруг из-за бронзовых перил он увидел менсу, привязанного к мачте. Возможно, наказанный и не смотрел насмешливо, но Корнеру показалось, что это именно так, тем более что в маленьком индейце с холодным взглядом и острыми усиками он узнал пеона, с которым ему уже пришлось столкнуться месяца три тому назад.

Он направился к мачте, от ярости побагровев еще больше. Менсу смотрел на него все с той же усмешкой.

— Ах негодяй! — закричал Корнер. — Ты что без конца попадаешься мне на глаза! Я же запретил тебе появляться на пристани, а ты пришел… голубчик!

Менсу, как будто ничего не слыша, продолжал смотреть на него. У Корнера в глазах потемнело от злости, и, окончательно потеряв над собой власть, он ударил его сначала по одной щеке, потом по другой.

— Вот, вот тебе… голубчик! С такими птицами нечего церемониться!

Менсу, побледнев, внимательно посмотрел на Корнера, и тому послышалось:

— Ну, погоди…

Корнер хотел новым ударом заставить пеона проглотить свою угрозу, но сдержался и ушел наверх, посылая проклятья буфетчику, из-за которого поднялся весь этот шум.

Акоста тоже никак не мог успокоиться. Как досадить Корнеру — этой красной морде с длинным языком — и всей его проклятой пристани?

И вскоре он кое-что придумал. Начиная с первого же рейса вверх по реке, он каждый раз обязательно переправлял тайком одну или две четверти водки пеонам, которые спускались к Пуэрто Профундидад, порту, принадлежавшему Корнеру. Менсу, крича громче обычного, прятали контрабанду в свои сундучки, и в ту же ночь на пристани начинался настоящий ад.

В течение двух месяцев пароходы, спускавшиеся вниз по реке, после каждого очередного рейса «Метеора» обязательно забирали в Пуэрто Профундидад четырех или пятерых раненых, и Корнер в полном отчаянии никак не мог разыскать распространителя водки, виновника всех бед. Но когда прошел этот срок, Акоста счел возможным не давать больше пищи огню, и мачете {2} были отложены в сторону. В общем, все это было не плохо сделано, если учесть, что коррентиец сумел насладиться и местью и прибылью, и все за счет лысого затылка Корнера.

Прошло два года. Менсу, получивший пощечину, работал то на одной, то на другой пристани, но в Пуэрто Профундидад ему было запрещено даже ступить ногой. Да и понятно: старая стычка с Корнером и эпизод у мачты превратили индейца в существо неугодное тамошней администрации. Между тем менсу, склонный, как все туземцы, к бродячему образу жизни, надолго останавливался в Посадас, живя за счет молодых менсуанок, сердца которых вспыхивали при виде его острых усиков. Модная прическа в виде короткой гривы, напомаженной и облитой сильно пахнущими духами, мало распространенная в северной части страны, приводила в восторг девушек.