Анаконда

А там, наверху — красная крыша его дома. Лежа на жесткой земле, человек видит ее сквозь стебли и листья бананов. Слева от себя он смутно различает кустарник и поросль корицы, больше он ничего не видит, но хорошо знает, что за его спиной дорога к новой пристани; а если с того места, где покоится его голова, спуститься вниз, то попадешь в долину, в глубине которой, словно озеро, дремлет Парана. Ничего не изменилось, все как прежде: раскаленное солнце, пустынный дрожащий воздух, неподвижные бананы и высокие толстые столбы в изгороди, которые ему предстояло сменить.

Смерть! Нет, не может быть! Разве не похож этот день на все остальные, когда на рассвете он выходил из дому с мачете в руках? Разве в четырех метрах от него не стоит по-прежнему его лошадь, с белым пятном на лбу, осторожно обнюхивая колючую проволоку?

Ну конечно же! Кто-то свистит… Ему не видно, кто это, ведь он лежит спиной к дороге, но до него доносится цоканье лошадиных копыт по мостику… Это парнишка, который каждое утро, в половине двенадцатого, ходит к новой гавани. Он всегда насвистывает…

Человек почти касается ботинками злополучного ободранного столба. От этого столба до живой изгороди кустарника — на границе между банановой рощей и дорогой — пятнадцать метров. Уж он-то хороню знает — сам измерял расстояние, когда ставил ограду.

Так что же случилось? Разве это не обычный полдень в Мисьонес, не его пастбище, не его поредевшая банановая роща? Ну конечно же! Обычный полдень! Короткие стебли грамильи, конусы муравейников, тишина, солнце словно расплавленный свинец…

Ничего, ничего не изменилось. Только он стал другим. Две минуты назад, еще живой, он утратил теперь связь с окружающим миром. Ни пастбище, которое он пять месяцев обрабатывал мотыгой, ни бананы, которые он посадил своими руками, ни его семья не имеют теперь к нему никакого отношения. Кусок глянцевитой коры и нож, проткнувший живот, с удивительной легкостью вырвали его из жизни. Всего две минуты назад. И вот он умирает.

Человек лежал в грамилье на правом боку. Он чувствовал, как силы покидают его, но все еще сопротивлялся… Ему не хотелось смириться с тем, что выше человеческого понимания и так непохоже на обычную размеренную жизнь. Он хорошо знает, который теперь час: половина двенадцатого… Парнишка всегда проходит по мосту в это время…

Как могло случиться, что он поскользнулся!.. Он хорошо помнит, как рукоятку мачете (уже давно пора сменить этот старый неповоротливый нож) левой рукой прижимал к колючей проволоке. Тому, кто десять лет прожил в лесу, хорошо известно, как обращаться с мачете. Просто он очень устал сегодня и, как обычно, прилег на минуту отдохнуть.

Нужны доказательства? А стебельки грамильи, которые заползают ему в рот? Разве не он вырыл в земле лунки на расстоянии метра друг от друга и бросил в них семена грамильи! И эта банановая роща, разве не ему принадлежит она, и эта лошадь, что настороженно фыркает, глядя на шипы в ограде! Лошадь прекрасно видит человека, но она не посмеет обогнуть изгородь, потому что ее хозяин лежит распростершись у подножья столба. Он тоже хорошо видит ее, видит, как темные струйки пота стекают по спине и крупу лошади. Солнце льется расплавленным свинцом, а вокруг царит торжественная тишина, даже банановые листья не шелохнутся. И прежде в такие же дни, как этот, он наблюдал то же самое.

…Нет, он просто очень устал и теперь отдыхает. Уже, должно быть, прошло несколько минут, а без четверти двенадцать оттуда, сверху, из домика под красной крышей, выйдут его жена и двое ребятишек. Они пойдут к банановой роще, чтобы позвать отца завтракать. Прежде других он всегда различает голос младшего сына, который рвется из рук матери с криком: «Папочка! Папочка!»

Так и есть… Его голосок! Он хорошо слышит! Значит, время завтрака. Нет, он действительно слышит голос сына…

Какой кошмар!.. Ведь это обычный день, один из многих точно таких же дней, несомненно это так! Ослепительный свет, желтоватые тени и зной, струящийся в тишине. Жарко так, словно сидишь на раскаленной печи. А лошадь неподвижно стоит перед банановой рощей, куда путь ей заказан, и обливается потом…

…Ах, как он устал… устал, и только. Сколько раз вот так же, в полдень, он пересекал это пастбище, возвращаясь домой! Когда он приехал сюда, здесь были густые заросли, а еще раньше — девственный лес! И в ту пору, когда он выкорчевывал заросли, он тоже приходил домой очень усталый. Он шел медленно, с мачете в левой руке.

Он даже может представить себе, будто идет к дому; и, чтобы отвлечься на минуту от мысли о своей смерти, вообразить, будто с высоты мола, сооруженного им самим, наблюдает привычную картину: каменистую вулканическую почву, засеянную колючей грамой {11}, бананы и красный песок под ними, маленькую проволочную ограду на склоне холма, которая сворачивает к дороге. А еще дальше — пастбище, дело его рук и у подножья ободранного столба, в грамилье — маленькую неуклюжую фигуру человека, который очень устал и теперь отдыхает. Это он сам — лежит на правом боку, с поджатыми ногами, в такой же позе, как всегда…

А лошадь, настороженно замерев перед оградой, тоже видит человека, распростертого на земле. Она облизывается, хочет обогнуть ограду, по все еще боится… Вот совсем рядом слышатся голоса: «Папочка!!» И, повернув голову к неуклюжей фигуре в грамилье, лошадь долго, долго стоит, навострив уши: успокоившись наконец, она решается пройти между столбом и лежащим человеком. Теперь-то он отдохнул….

История одной любви

I

Весна

Это случилось во вторник, во время карнавала. По городу двигался праздничный кортеж экипажей, карет и колясок. Уже стемнело, когда Небель занял место в одной из них. Разрывая пакетик с серпантином, он заметил в экипаже, едущем впереди, девушку, которой не видел прежде. Удивленный, он спросил товарищей:

— Кто это? Она недурна собой.

— Черт возьми! Сеньорита очаровательна. Она — какая-то родственница доктора Аррисабалаги, кажется его племянница. Говорят, только вчера приехала.

Небель принялся внимательно разглядывать прелестное существо. Она была совсем молоденькая — лет четырнадцати, не больше, но в ней уже чувствовалась взрослая девушка. Ее темные волосы обрамляли лицо той матовой и ровной белизны, которая свойственна лишь тонкой и нежной коже. Синие, слегка расставленные, миндалевидные глаза скрывались под черными ресницами, лоб — гладкий и чистый; весь ее облик свидетельствовал о душевном благородстве или об упрямом характере. Но главное глаза: они озаряли чудесным светом это юное личико. И, на мгновенье встретившись с ней взглядом, Небель почувствовал, что этот свет ослепил его.

— Какая прелесть! — прошептал он, да так и застыл, опершись коленом на подушку сиденья.

А минуту спустя ленты серпантина устремились туда, где сидела девушка, — и вот уже с одного экипажа на другой перекинут висячий бумажный мост. А виновница происшедшего улыбается время от времени галантному юноше.

Однако непрекращающийся поток серпантина мог быть истолкован, как неуваженье к пассажирам, возницам и к самому экипажу. Наконец двое, сидящих на заднем сиденье, обернулись и с улыбкой стали разглядывать расточителя карнавальных ценностей.

— Кто они? — спросил Небель шепотом.

— Доктор Аррисабалага… Ты его, конечно, не знаешь. А сеньора — мать твоей девушки… Она — невестка доктора.

Когда довольные произведенным осмотром, Аррисабалага и сеньора искренне улыбнулись щедрому юноше, Небель счел своим долгом поздороваться с ними; на его приветствие все трое ответили в снисходительном, но веселом тоне.

Так началась идиллия, которая продолжалась три месяца. Небель вложил в нее весь пыл, свойственный юности. На протяжении всего праздничного шествия, а в Конкордии оно затягивается допоздна, он швырял и швырял серпантин, не замечая, что у него отстегнулся манжет.