Буревестник

— Что ж, я бы мог, пожалуй, — сказал Зарифу, заметно оживившись и даже изменившись в лице.

В его словах прозвучала давно сдерживаемая страсть.

— Я бы мог, — продолжал он, стиснув зубы. — Связи у меня сохранились. Я в родстве с собственником марсельского «Banque de Lévant»; я двоюродный брат Керамопуло из Фамагусты; в Александрии я знаю барона Ефтимиу; у меня свои люди на Кипре, в Хайфе, родной дядя в Пирее, знакомые пароходные агенты в Алжире, в Барселоне… Потом у меня есть… Словом, могу, несомненно могу, — повторил он с загоревшимися глазами.

Потом вдруг помрачнел:

— Впрочем, нет: дядя Серафим, тот, который жил в Пирее, умер два года тому назад… Я совсем забыл… Да и вообще писем больше совсем не пишешь, совсем не получаешь, связи теряются, тебе представляется, что люди, которых ты когда-то знал, все те же, но они, черт их побери, стареют, умирают…

— Ничего! — воскликнул Спиру. — Найдете других! Важны не люди. Важен товарообмен. Не мне вас учить, дядя Тасули, вы знаете это лучше меня. Через этот порт потечет бесконечный поток товаров в Румынию и из Румынии. Мы будем продавать пшеницу, лес, покупать машины, фабрикаты, предметы роскоши, губную помаду, дядя Тасули, подумайте только: губную помаду!

Он хохотал, показывая свои крупные белые зубы. Зарифу тоже засмеялся каким-то дряблым, расслабленным, надтреснутым смехом. Они смеялись, хотя оба понимали, что все это не шутка. Они прекрасно знали, где и как можно было заработать деньги или сорвать крупный куш, не разбираясь в средствах. Им было не впервой. Зарифу встал, подошел к буфету, открыл его, достал бутылку и два больших пузатых стакана с узким верхом и бережно налил в них янтарной жидкости:

— Курвуазье 1920 года, — сказал он.

Василиу взял свой стакан и принялся согревать его ладонями, с наслаждением вдыхая легкие, крепкие испарения коньяка. Зарифу присел на край стола и стал смотреть на своего гостя. На его высохших щеках выступили розовые пятна.

— Я не знаю, дядя Тасули, — сказал Василиу, — что на меня сегодня нашло, но даю вам честное слово, что я ни с кем до сих пор об этом не говорил. Это мои самые сокровенные планы и мечты. Мне бы не хотелось делиться ими, потому что в этих мечтах — сила, капитал!

— Вздор! — хрипло рассмеялся Зарифу. — Неужели вы воображаете, что только вы один мечтаете о таких вещах?

Он смотрел на него отеческим взглядом, хотя рядом с этим тщедушным, щупленьким старичком Спиру казался богатырем.

— Знаете, Спиру, что не дает мне покоя, чего я жду? Было время, когда по ночам, вот в такие часы, как сейчас, я сидел за зеленым столом и загребал кучи золота. Вот так, смотрите: загребал и складывал в стопки!

Он задвигал своими худыми, высохшими пальцами, словно лаская ими невидимые башенки золотых, выстроенные им на столе, на котором не было ничего, кроме грязного стакана и ржавого рожка для башмаков.

— Золото, золото, килограммы золота! Может быть, даже сотни килограммов золота! Они будут у меня, они будут у меня снова!

— Мы их добудем, дядя Тасули, — уверенно сказал Спиру. — Пускай хоть краденый, а пароход у меня все-таки будет! Пускай он возит хоть опиум и гашиш, а я не я, если он не окупится у меня через несколько месяцев! Нужно только побольше смелости и немного удачи — один крупный куш! Ну, дорогой, ваше здоровье! — закончил он, поднимая свой стакан.

Зарифу молча кивнул головой. Он был так возбужден, так поглощен охватившей его алчностью, что не мог произнести ни слова, и, подняв в свою очередь стакан, залпом осушил его. Потом нагнулся к Спиру, посмотрел на него вытаращенными глазами и быстро-быстро заговорил:

— Знаете, в чем главная опасность? В других! Все они мечтают о том же! Я знаю их, вижу, чую! Здесь, в Констанце, — Паподопол, Микельс, Влэдеску; в Бухаресте — десятки, сотни. Все они притаились, ждут… Все они, Спиру, мечтают о том же. Они так же, как и мы, Припоминают свои прежние связи, считают богатых родственников за границей, хранят зарытое в землю золото или припрятанные драгоценные камни… и тоже строят планы. Они для нас с вами — самые что ни на есть заклятые враги. Увидите! Вы их не знаете. Вы были слишком молоды и глупы, рыскали по морю, бегали за бабами, довольствовались жалованьем, случайной взяткой или грошовой контрабандой. Но я их хорошо знаю! Я имел дело с деньгами и знаю этих бандитов. Нужно непременно быть первыми. Успеть раньше других; во что бы то ни стало вырваться вперед! Занять первые места, заключить первые торговые сделки, захватить первых клиентов! Я давно уже подыскиваю товарища помоложе, с которым можно будет работать. Я вас выучу, посвящу вас во все тайны, потому что до сих пор вы были щенком, желторотым птенцом, но нищета заставила вас взяться за ум. Вы будете моим учеником. Ваше здоровье, Спиру!

Было уже очень поздно, когда, наговорившись до хрипоты и допив бутылку Курвуазье, они простились и Василиу ушел. Анджелика лежала в кровати с открытыми глазами, не зажигая света. Она не могла заснуть. Ей было отчего-то смешно, она была возбуждена и чувствовала себя плохо. Возбуждена она была от страстных излияний Василиу, но в то же время ее смущало, что он настолько старше ее, что он ей не пара, и мысль об этом оскорбляла ее, рождала желание избавиться от такого поклонника. Ее раздражало, что он так долго болтает и шепчется с отцом в соседней комнате, что они не тушат света. Потом она услышала, как Спиру, наконец, ушел, а отец все еще бормотал себе что-то под нос и ходил из угла в угол по комнате. Но вот дверь тихонько открылась.

— Ты спишь, Анджелика? — шепотом спросил господин Зарифу.

Анджелика с минуту колебалась, не зная, как ей быть: притвориться спящей или ответить и решила все-таки ответить.

— Что тебе? — проговорила она нарочно сонным голосом.

— Я долго говорил с Василиу, — тихо начал господин Зарифу. — У этого малого большое будущее.

Анджелика молчала.

— Большое будущее, — повторил ее отец и закрыл дверь.

Повозившись еще в соседней комнате, он потушил свет. Было слышно, как он вздыхает, как скрипят под ним пружины продавленного дивана. Потом все стихло.

Но Анджелика долго еще не могла заснуть, лежа на спине и подложив под голову свои полные, мягкие руки. «У этого малого большое будущее, — думала она, — и большая, противная лысина…» Потом вдруг повернулась на бок и, уткнувшись в подушку, горько заплакала.

Спиру Василиу не пошел домой, а, решив проветриться после выпитого коньяка, отправился гулять по пустынным улицам, откуда открывался вид на залитый электрическим светом и окутанный дымом порт. Он остановился над зданием казино и стал смотреть на море. Было слышно, как волны с шумом разбиваются о мол. За мигавшими цветными огнями маяков начиналась непроглядная тьма. Небо было затянуто тучами и вода казалась черной. Смелые мечты и планы не покидали Василиу, пьянили его. Они увлекли даже господина Зарифу. Осуществит ли он эти планы? Исполнятся ли эти мечты? И если исполнятся, то когда? В каком году? Потому что лет им осталось не так уж много. Признаков того, что мечты претворятся в жизнь, было мало. «Вернее сказать, их почти нет», — думал Спиру Василиу. Шел редкий снег. С моря дул холодный ветер, который трепал где-то в темноте и заставлял хлопать невидимые флаги.

XVIII

«Октябрьская звезда» была спущена на воду в Любеке в 1902 году. Она перевозила уголь в Северном море, всякие грузы — «general-cargo» — в Средиземном и вдоль берегов Африки, потом опять уголь, но уже в китайских водах, а иногда, кроме угля, — оружие и боеприпасы. Название парохода и флаг, под которым он плавал, менялись в зависимости от национальности покупавших его судовладельцев или пароходных обществ. За свое полувековое существование он назывался и «Теодора», и «Пунта Дельгада», и «Стёртебекер» и разными другими именами. Избороздив холодные, серые воды Северного моря, голубые и соленые Средиземного и синие просторы океанов, он плавал теперь в более пресных, пепельно-зеленых, темных и мутных водах Черного моря, в которых нередко встретишь целые стволы с корнем вырванных ветел, отнесенных течением на сотни миль от устья Дуная.