Буревестник

— Вам мыла для бритья, товарищ? — спрашивает артельщик.

Ермолай пожимает плечами — нет мол, не нуждаюсь — и продолжает с самым независимым видом рассматривать ящик с бисквитами. Емельян, едва удерживаясь от смеха, толкает приятелей в бок.

— Желаете бисквитов? Или что-нибудь из консервов? Может, конфет?

Ермолай возмущенно трясет головой: конфеты! Вот так угадал! Спасибо!

— Может, стекло на лампу?

Емельяна душит смех. Сопровождаемый рыбаками, он с глухим стоном вскакивает на палубу. Здесь ярко светит солнце. Емельян хохочет, стоя у закрытого люка, на котором куча лука насыпана рядом с углем. Потом смолкает и прислушивается к тому, что происходит в буфете. Ермолай наконец заговорил. Он обижен на буфетчика.

— Это, брат, разве дело? — слышен его голос. — Что это ты предлагаешь морскому рыбаку? Мыло для бритья? Ламповое стекло? На кой чорт оно мне? Грызть я его, что ли, стану? Ты мне еще сиропа предложи!

— У нас и сироп есть, — слышится голос буфетчика.

Емельян давится от смеха: бывают же дураки на свете!

— Сироп! — восклицает Ермолай. — Нет, товарищ, сироп ты сам пей! А мне чего-нибудь покрепче выдай!

Наступает молчание. Потом до ушей Емельяна доносится звук извлекаемой штопором пробки и бульканье жидкости в глотке Ермолая.

— А-а! — с наслаждением тянет Ермолай, переводя дух. — А-а!

В эту минуту в буфет входит Емельян и как ни в чем не бывало спрашивает:

— Ну что, Ермолай, купил стекло на лампу?

Рыбаки хохочут, размашисто хлопают друг друга по спинам. Емельян корчится от смеха. Он красен как рак и, кажется, вот-вот лопнет.

— Видали? — обращается он ко всем присутствующим. — Я вам что говорил? А ну-ка, Ермолай, подай сюда ламповое стеклышко, а то оно у тебя словно закоптилось!

Ермолай, приложившись еще раз, послушно подает бутылку.

— А-а! А! — выдыхает он.

XIX

В один из первых же дней, когда бригада Емельяна Романова сдавала улов на пароход, Косма взобрался на палубу и чуть не столкнулся с девушкой в измазанной соусом для маринада спецовке и с волосами, подвязанными красным лоскутом, из-под которого выбивались непокорные русые локоны. Девушка была стройная, с тонкой, осиной талией, туго перехваченной поясом спецовки. У нее были волосы и даже кожа золотистого оттенка, дерзкая, вызывающая улыбка и большие, зеленоватые, глубокие и чистые, как ключевая вода, глаза.

Косма был сразу сражен и как будто поглощен этими глазами, словно он упал за борт в холодную зеленую морскую пучину. С минуту стоял он совершенно растерявшись. Этот пастух, выросший в дебрях камыша, этот ничего еще не видавший в жизни дикарь никогда и не представлял себе, что на свете бывают такие глаза, как у этой восемнадцатилетней девчонки. Глаза эти смотрели на него с удивлением и каким-то безотчетным любопытством. Это продолжалось одно мгновение, потом девушка рассмеялась, повернулась на одном каблуке и побежала дальше, а Косма долго еще не мог прийти в себя, и понадобилось вмешательство Емельяна, чтобы заставить его вернуться к весам, где взвешивали пойманную ими рыбу.

С тех пор прошло несколько дней. Косма решился заговорить с девушкой и узнал, что ее зовут Маргаритой: Маргарита Киву. Узнал он также, что она делает на пароходе: работает на консервном заводе.

Как-то раз, под вечер, они встретились на палубе и стали вместе глядеть на море — оно становилось сначала розовым, потом сиреневым, а потом на него начала опускаться теплая, бархатная ночь. Косма держал Маргариту за руку. Оба молчали. Потом Косма снова ушел на несколько суток в море за рыбой и, сидя на веслах, односложно и нехотя отвечал на шутки и сказки Емельяна, который и не подозревал, что в эти минуты парень способен думать только о Маргарите.

Ночью рыбаки храпели в трюме, тяжело наваливаясь друг на друга, всякий раз как куттер подбрасывала большая волна, но даже не просыпаясь от этого. Один только Косма не спал и мечтал о Маргарите, которая в это время, может быть, работала в ночной смене, оглушенная неистовым ревом машин, герметически закрывавших консервные банки, вдыхающие теплые запахи маринада для белуги, жареного лука и жареной рыбы. Он мечтал о ней, глядя, как мерцают звезды, как ярко горят в чистом небе Венера и Сириус, прислушиваясь к однообразному свисту ветра и шуму моря, — точно так же как до него мечтали о своих возлюбленных несметные поколения рыбаков, о которых он ничего не знал, до которых ему не было никакого дела. Проведя такую бессонную ночь, — когда, казалось, в мире ничего не было, кроме него, Космы, да месяца, да темно-зеленого неба, да отраженных в темно-зеленом море звезд, — он утром как ни в чем не бывало принимался за работу, не чувствуя никакой усталости. Парень целыми днями жил как зачарованный.

Теперь он шагал по залитой маслом металлической палубе «Октябрьской звезды» и разыскивал Маргариту. Но заподозрить его в таком намерении было трудно, и никто не обращал на него внимания. Косме только того и нужно было. Этот равнодушно прогуливающийся великан казался высеченным из камня атлетом, покинувшим, по неизвестным причинам, свой пьедестал. Но так только казалось, в действительности же великан был не каменный, а очень даже живой, построенный из тяжелых костей и твердых мышц, кое-как прикрытых узкой и короткой одеждой: на границе между штанами и продранной на локтях фуфайкой виднелся голый живот. Великана, впрочем, это мало смущало, и он совершенно спокойно прогуливался, засунув руки в карманы, и озирался по сторонам, поворачивая то вправо, то влево свою кудлатую голову, крепко сидевшую на бычачьей шее, которую не мог прикрыть ни один воротник. Он был давно небрит, но черты его лица были удивительно правильны, чисты и красивы. Маргариты нигде не было видно. У двери в камбуз заливался лаем мохнатый щенок. На корме двое рыбаков пили воду из брандспойта.

Один из них появился откуда-то, прямо с моря, и, выкрикнув турецкое нецензурное ругательство, перемахнул через планшир. Снизу ему ответило несколько голосов, заглушаемых ревом мотора. Чуть выше палубы показались мерно раскачивающиеся верхушки мачт.

Вокруг расстилалось безбрежное море; над ним опрокинулось голубое небо; с хриплым писком носились чайки; дул бриз. Косма еще раз оглянулся с деланно равнодушным видом: нет, ее здесь нет; может быть, она на баке? Или на заводе?.. Но вот она!

Все в той же спецовке, с подвернутыми до самых колен штанами, Маргарита надраивала палубу, окатывая ее из шланга, который матросы называют кишкой.

— Эй, Маргарита! — улыбаясь окликнул ее Косма, подходя поближе. — Как живешь?

— Берегись, а то оболью! — крикнула девушка. — Косма засмеялся и, подставясь под струю, заткнул рукой шланг и с головы до ног окатил Маргариту. На самом парне тоже не осталось при этом ни одной сухой нитки. Отняв у девушки кишку, он принялся поливать палубу.

— Так ты меня встречаешь? Холодной водицей?

— А хотя бы и холодной! — ответила она со смехом.

Смеялась Маргарита громко, испытующе глядя на Косму своими большими, зелеными глазами, которые оставались серьезными.

— Почему? Разве я заслужил такую встречу? Ты бы поосторожней разговаривала, кишка-то у меня! — пригрозил Косма.

— Значит, заслужил! — сказала Маргарита уже серьезно.

Косма вытаращил глаза и забыл про кишку.

— Что это ты? Что за перемена? — спросил он с тревогой.

— А хотя бы и перемена… — ответила девушка с задорной улыбкой.

Косма взял ее под руку:

— Идем…

Закрутив на ходу кран брандспойта, он отвел ее к планширу.

— Ты может думаешь я тебе скажу, какая во мне перемена? А вот и не скажу, хоть на кусочки режь!

Косму волновали ее близость, ее смех… Он встряхнулся, стараясь держать себя в руках:

— А зачем это тебе понадобилось… меняться-то?

Она опустила голову, думая о чем-то своем, о чем-то, что знала и чувствовала только она. Радостные ожидания, с которыми он стремился на пароход, мгновенно исчезли. Что случилось с этой девушкой? Она действительно переменилась, стала совсем другой. Знала ли она о чем-нибудь, чего он не знал и никогда не узнает? Или это просто ее причуды?