Буревестник

— Ответь мне! — произнес он страстным шепотом.

— По правде сказать, — заговорила она без всякого волнения, — вначале я просто растерялась. Потом начала думать… Сама не знаю, что я чувствую…

Василиу глубоко вздохнул, весь охваченный безумной радостью, блаженством и бесконечной благодарностью:

— Благодарю тебя, Анджелика. Позволь мне тебя любить, — прошептал он.

Потом, собрав последние остатки былой самоуверенности, он улыбнулся, с видом победителя, своей прежней спокойной, уверенной в своей неотразимости улыбкой, которая на этот раз скрывала страх, что из всего этого ничего не выйдет, — и прибавил:

— Ты меня тоже полюбишь… Это фатально, неизбежно…

— Очень может быть, — невозмутимо ответила девушка, подумала и прибавила с какой-то детской торжественностью: — Может, и в самом деле судьба…

Он, обезумев от счастья, все еще стоя рядом с ней на коленях, хотел поцеловать ее в губы, но она удивительно ловко увильнула, повернувшись так, что досягаемыми остались только ее щека и подбородок. Ему все-таки удалось поцеловать ее в шею. Она вздрогнула и втянула голову в плечи, что делало ее похожей на горбунью. Василиу стиснул зубы от досады, потом щекоча себе щеки ее юбкой, положил голову ей на колени.

— Анджелика… любимая… — глухо пробормотал он.

Она нерешительно стала гладить его по голове, с нежной жалостью глядя на обличавшие его годы глубокие морщины поперек затылка, на начинавшие редеть волосы. Вид уже обозначившейся под тоненькими, редкими волосиками лысины вызвал в ней чувство отвращения. «Неужто это и есть неотразимый капитан Василиу? Как странно, как странно все это», — подумала она и вздохнула. Ей вдруг стало скучно и в то же время жаль чего-то — чего именно, она сама не знала.

В эту минуту послышался звук поворачиваемого в замке ключа и дверь со скрипом открылась. Спиру Василиу, которого звук этот застал с закрытыми глазами, зарывшимся в мягкие складки платья Анджелики и погрузившимся в сладостный сумрак невыразимого блаженства, вздрогнул, порывисто выпрямился и принялся шарить дрожащими пальцами по карманам в поисках папирос. В ту же секунду Анджелика отскочила в сторону и забилась в противоположный угол дивана.

Вошел господин Зарифу. Ничего не замечая, сердито ворча что-то себе под нос, он вернулся к двери, чтобы запереть ее изнутри. Двигался он вне круга света, бросаемого лампой. Анджелике и Спиру Василиу были хорошо видны его узкие плечи, сморщенный затылок, лысина и поношенный костюмчик, болтавшийся на маленьком, худеньком теле — оно, казалось, растаяло так же, как состояние господина Зарифу. Взглянув на него, Спиру Василиу почувствовал себя молодым, сильным, почувствовал, что перед ним еще расстилается жизнь, безбрежная, бесконечная, как море. Он посмотрел на Анджелику, на ее бархатные щеки и смуглую, матовую кожу, на блестящие, черные кудри и длинные загнутые ресницы и опьянел от ее чистой красоты, как от выпитой натощак крепкой водки. Да, он был счастлив и молод! И в который раз в его жизни повторялась та же ставшая классической, сцена: отец или муж возвращаются домой — смущение с одной стороны, подозрения с другой, потом непринужденные объяснения Спиру… Ах, как все это было хорошо!

Господин Зарифу вступил в круг света. Тускло заблестели лысина и лоб, желтые, как старая слоновая кость. Все его маленькое личико сморщилось и высохло, щеки провалились. Господин Зарифу был похож теперь на чей-то чахлый призрак, на чью-то печальную и несчастную загробную тень. Подмышкой у него был потертый портфельчик, какие носят мелкие служащие. Он положил портфельчик на стол и посмотрел на Спиру Василиу, будто не узнавая его.

— А, это вы? — произнес он немного погодя голосом человека, у которого нет больше ни желаний, ни страстей, ни надежд, — человека, который отказался даже от воспоминаний.

Потом открыл портфель, достал из него потертые черные сатиновые нарукавники и какие-то бумаги и, стоя спиной к двери и к Василиу, спросил:

— Ты ужинала, Анджелика?

— Я не голодна, — пробормотала девушка.

Он повернулся к ней и посмотрел на нее потухшим взглядом из-под нависших бровей:

— Ешь, нужно беречь здоровье.

Анджелика пожала плечами и прошептала так тихо, что расслышать ее мог только Спиру:

— Зачем? Зачем беречь здоровье? К чему оно мне?

Она встала и Спиру снова опьянел, залюбовавшись ловкими движениями ее немного слишком полного тела.

— Что ты сказала? — спросил господин Зарифу.

— Ничего. Я пойду лягу. Вы меня извините, — прибавила она, обращаясь к Спиру. — Bonsoir [12].

— Ты ужинала? — снова, как во сне, спросил господин Зарифу.

— Ужинала, — сказала Анджелика, очаровательно улыбаясь Спиру и как бы беря его в сообщники этой лжи, и вышла из комнаты, проплыв мимо него, как парусный корабль при попутном ветре.

Наступило молчание. Спиру Василиу был счастлив. Господин Зарифу вздохнул, стоя неподвижно, с низко опущенной головой, потом пошел и уселся на диван, на то место, где только что сидела Анджелика.

— Ну, как дела? — спросил он равнодушным голосом.

— Служу… Эти идиоты не оставляют меня в покое…

— Не знаю, не знаю, сколько это еще продлится, — сказал, разговаривая сам с собой, господин Зарифу. — Не знаю, — повторил он и потер себе глаза. — Я иногда восхищаюсь вами, капитан, удивляюсь вашему оптимизму… Почему вы оптимист? — спросил господин Зарифу, глядя на гостя своими совиными, с красными веками, глазами.

Спиру закинул ногу на ногу и самодовольно улыбнулся, забыв про свои просиженные, отвисшие на коленях штаны, грязные носки и стоптанные башмаки. Он все еще чувствовал себя молодым, чисто выбритым, надушенным, только что вышедшим из ванной, в безукоризненно чистом белье, в темно-синей тужурке с золотыми нашивками на рукавах. В эту минуту он снова был неотразимым Василиу, старшим помощником капитана «Арабеллы Робертсон».

— Как же мне не быть оптимистом? Для смелого, энергичного, решительного человека не существует препятствий. Он завоюет все, что угодно.

— Вы всегда были покорителем, — кисло заметил господин Зарифу.

— И вы тоже, дядя Тасули (друзья звали так господина Зарифу). Только я покорял сердца, а вы — деньги…

Зарифу кивнул головой: «Суета сует и всяческая суета», — говорил этот кивок.

— Ни у вас ничего не осталось, — пробормотал он, — ни у меня…

Потом встал и поглядел в окно, на шумевшее в темноте море.

— Ничего не осталось…

— Ну и что же такого? — воскликнул Василиу. — Велика важность! Мы все это снова отвоюем!

Голос, тон, самые слова его дышали молодостью — и он это знал. Но именно это и было плохо. Двадцать-тридцать лет назад он был действительно молод, но не сознавал своей молодости. Солдаты, которых оставляют для защиты заранее обреченных позиций, чувствуют то же, что теперь, правда, еще неясно, чувствовал Василиу.

Но он не желал в этом сознаваться.

— Мы все это снова отвоюем, дядя Тасули, — повторил он. — И снова будем свободными, и снова все пути будут нам открыты и снова можно будет делать все, что захочется. Мне не нужно больше побед над женскими сердцами — я мечтаю о семье, о детях, которым я обеспечу счастливое, безбедное существование, карьеру. А вы опять разбогатеете, выдадите дочь замуж, дадите ей роскошное приданое, все развлечения будут вам доступны, вы обеспечите себе легкую, приятную старость и умрете с улыбкой на устах и с чековой книжкой в кармане. Понимаете?

Он нагнулся к нему и повторил:

— Подумайте: с чековой книжкой!

Зарифу улыбнулся через силу, но в его потухших глазах зажглись огоньки.

— Чепуха… черт знает, что выговорите… Какая там чековая книжка? Вздор…

— Нет! — воскликнул Спиру, приходя в азарт, — вы неправы! Подумайте, что будет, если мы снова войдем в сферу влияния тех! Их пароходы в порту! Все банки, все агентства открыты! Понадобятся комиссионеры, люди, которым хорошо знакомы местные условия! На нас польется золотой дождь, дорогой дядя Тасули! Вы снова откроете свою контору, возобновите прежние связи, опять приметесь за дела, банковские операции, биржевые комбинации…